Зимняя мантия - Элизабет Чедвик (Англия)

– Если бы ты его сдержал, то, скорее всего, был бы мертв, – поежилась Матильда.

– Да, зато умер бы с честью, – заметил он с печальной улыбкой. Взяв еще одно деревянное яблоко, он помог маленькой Мод повесить его на сук.

Матильда закусила губу.

– Значит, поэтому ты не просишь священника освободить тебя от этой клятвы? Потому что ты не закончил путь?

Симон немного подумал.

– Пока я не свободен от клятвы, – наконец ответил он, – это означает, что я не сдался. Возможно, это только укор моей совести, но просьба об искуплении будет моим поражением.

Матильда промолчала. В действительности она не думала, что он отправится еще в один Крестовый поход, чтобы выполнить свою клятву, но ей трудно было удержаться и постоянно не требовать тому подтверждения. Трудно, но не невозможно. Ведь рано или поздно ему все равно снова придется уехать по королевским делам. В Нормандии шла война, и Матильда каждый день ожидала приказа, которого Симон не сможет ослушаться.

На вторую часть церемонии собрались все обитатели замка. Они пили горячий сидр и, взявшись за руки, водили хороводы вокруг яблони, восхваляя ее и призывая ее быть сильной и принести обильный урожай.

Сгущалась темнота, Уолтеф и другие дети гонялись друг за другом, с визгом лавируя между, взрослыми. Маленькая Мод неуклюже топала за ними в своих многочисленных одежках.

Симон обнял Матильду и сдвинул в сторону платок, чтобы поцеловать ее в шею. Она, улыбаясь, повернулась и подставила ему губы.

Со двора донеслись крик и ржание лошади, и Симон, как гончая, уловившая запах, поднял голову. Она сдержала желание обнять его крепче и вместе с ним повернулась, чтобы посмотреть, кто приехал.

– Не может же король послать тебя в Нормандию накануне рождественского пира? – Она не смогла скрыть отчаяния.

Но посыльный приехал не за Симоном, а за ней. Из Элстоу. Ее мать заболела, у нее сильный жар, и только Господь может ей помочь. Если Матильда хочет попрощаться, ей следует ехать немедленно.

Как в бреду, она распорядилась, чтобы посыльного напоили горячим сидром и накормили, благо под деревом был накрыт стол.

– Я должна ехать, – заявила она. Симон взглянул на темное небо.

– Ночью? – с сомнением спросил он. Слова слетели с губ вместе с облачком пара от дыхания.

– Утром может быть уже поздно. – Она взглянула на него. – Я должна – ради нее и ради себя.

Он задумчиво посмотрел на нее и кивнул.

– Тебе понадобятся факелы в дорогу и надежное сопровождение. Иди и собирайся, а я прикажу седлать лошадей.

Люди продолжали веселиться. Она с грустью отвела взгляд от танцующих и покинула сад.

– Тебе необязательно ехать, – сказала она, когда увидела его в спальных покоях, где он надевал теплую одежду.

– Я хочу, – возразил он. – Я ведь так по-настоящему и не помирился с твоей матерью. К тому же одну я тебя не пущу.

Матильда почувствовала острое раздражение, как будто растревожили старую рану. Она пошла к сундуку и достала оттуда теплые чулки.

– Я уже привыкла к своему собственному обществу, – недовольно заметила она.

Он продолжал обматывать ногу.

– Ты не хочешь, чтобы я ехал с тобой?

Она наклонилась, чтобы снять сапог, и натянула чулок на ногу.

– Матильда?

Она подняла голову.

– Разумеется, я хочу, чтобы ты поехал, – с раздражением ответила она. – Но по собственной воле – не по обязанности, или из жалости, или по той причине, что считаешь меня заблудшей овцой, которая пропадет без твоего присмотра. – Она нервно принялась за вторую ногу – движения резкие, лицо спрятано за платком. – А я, поскольку хочу, чтобы ты поехал со мной, чувствую себя виноватой. Я же видела, как ты сегодня хромал, и знаю, что холод твоей ноге вреден.

Симон улыбнулся, хотя ему было не до смеха.

– Теперь, моя дорогая, дело решено. Тебе ли не знать, что не надо вспоминать про мою ногу, если хочешь, чтобы я остался дома. Теперь, что бы ты ни говорила или делала, меня не остановить.

– Тебя и раньше не останавливало ни то, что я говорю, ни то, что я делаю, – парировала она, пытаясь засунуть ногу в сапог. – Черт побери, – пробормотала она.

Симон подошел, встал на здоровое колено и помог ей натянуть сапог.

– Да, нога у меня болит, – согласился он, – но она все равно будет болеть, поеду я с тобой или останусь здесь. У меня плащ твоего отца. Я не замерзну.

– Это теперь твой плащ, – пробормотала она, пока он помогал ей надеть второй сапог.

– Разве? – Он невесело улыбнулся. – Даже сейчас я не уверен. – Он встал на ноги.

– Ты всегда носил его по-своему, – возразила она.

Он направился к двери.

– Не стоит подслащать пилюлю, – возразил он. – Он давит мне на плечи, когда я надеваю его.

– Все время? – Она тоже встала и пошла за ним.

– Нет, не все, – признал он, – и все же я знал, что я делал.

Она поверила ему. Она редко видела Симона в растерянности или испытывающим неловкость в какой бы то ни было ситуации. Сказывается его придворная выучка, подумала она. И кроме того, самоуверенность, сквозь которую ей так и не удалось пробиться.

Он легко обнял ее за плечи.

– И никогда об этом не жалел.

Пришла очередь Матильде улыбаться.

– Тебе тоже не следует подслащивать пилюлю. – Она высвободилась из его объятий, доказав, что способна это сделать, и пошла к лошадям.

В комнате Джудит в монастыре было почти так же холодно, как на улице, где мороз украсил деревья серебристым инеем и воздух казался хрупким, как стекло.

Когда Матильда вслед за монахиней вошла в комнату, зубы ее начали стучать.

– Почему здесь нет жаровни? – спросила она. Монахиня виновато покачала головой:

– Леди Джудит сказала, что в этом нет необходимости. Мы принесли одну и хотели разжечь, но она так рассердилась, и мать настоятельница сказала, что нам следует уважать ее желания.

Желания умирающей. Слов этих не было произнесено, но они повисли в воздухе, как белый пар, вырывающийся изо рта Матильды. В комнате было пусто, как в склепе. Голые стены, только распятие – страдающий Христос с выступающими ребрами на фоне белой известки. Около кровати – два простых сундука, на одном свеча, с трудом разгоняющая темноту. Рядом сидит Сибилла с распухшими от слез глазами и покрасневшим от холода носом. В руке она держит серебряный кубок, до половины наполненный какой-то темной жидкостью. На кровати, на высоко поднятых подушках, чтобы облегчить дыхание, полулежит Джудит. На сером ее лице выделяются яркие лихорадочные пятна. Поседевшие волосы заплетены в одну косу, которая лежит, как веревка, на ее затухающем сердце. Ввалившиеся глаза закрыты, но она в ясном уме и все понимает – пальцы перебирают четки, а губы шевелятся, как будто она читает молитву.