Зимняя мантия - Элизабет Чедвик (Англия)

Симон вгляделся в ее тонкую фигурку.

– Я знаю, – тихо согласился он. – Я обязан этим силам жизнью. Если бы ты не позвала того лекаря… если бы не была рядом и не выхаживала меня…

Она невесело улыбнулась.

– При чем тут силы? То был страх. Если бы я потеряла тебя, как потеряла всех, кто был мне дорог… – Она обхватила себя за плечи, все еще стоя к нему спиной.

– Но ты не потеряла меня, – он сделал акцент на этом. – И я твой должник.

– Ты мне ничего не должен. Я только расплачивалась по старым долгам, и, если ты начнешь меня благодарить, я тебе задам взбучку.

Возбуждение мягко подкралось к Симону. Это случалось все чаще по мере его выздоровления.

– Ничего такого, – хрипло произнес он.

Она повернулась. Молчание становилось все более напряженным. Один шаг вперед. Симон сглотнул. Горло пересохло. Она облизала губы и подошла поближе, как будто невидимая нить, привязанная к поясу, притягивала ее к нему.

Ее глаза стали совсем темными. Его желание перешло в физическую боль – ведь так давно он не мог его утолить.

Она помедлила у изножья кровати и взглянула на него. Он спал голым, и тело его было все еще очень худым, видно было каждое ребро, но сила уже чувствовалась в его руках и плоском животе. Лицо, шея и руки были темными от южного солнца. Остальные части тела были белыми, как молоко. Ей хотелось запустить пальцы в его спутанные волосы и лечь рядом. Коснуться его, убедиться, что жизненная сила течет через них обоих. Прошло уже так много времени с той поры, когда ее кто-то обнимал, желал и любил. Щеки ее горели, она ощущала влагу между бедер.

Он протянул руку. Она взяла ее дрожащими пальцами, и обоих накрыла дикая, горячая волна страсти.

Сабина и Симон прибыли в монастырь Эвре, когда начался дождь. Ноябрьское небо было серым, дул резкий северный ветер. В женском монастыре имелся славный деревянный гостевой дом. Им дали воду, чтобы вымыться, и разожгли огонь в яме в центре комнаты.

Сабина устроилась в одной из боковых келий, по соседству от основного зала. Возле второй постели стояла дорожная сумка и пара чистой обуви. Других жильцов не было. Внизу располагались конюшни. Выглянув в окно, она увидела двух работников в плащах с капюшонами, поднятыми по случаю дождя. Через двор прошел Симон и о чем-то поговорил с работниками. Теперь он хромал сильнее, чем до болезни, и уже не делал ни малейшей попытки скрыть свою хромоту. Это им помогало. Одно упоминание, что он принимал участие в Крестовом походе и был ранен в битве за Дорилаеум, открывало ему двери всех аббатств и замков.

Она заметила знакомый жест – он откинул волосы со лба. Другая рука была заложена за ремень. Как же она будет по нему скучать… но это к лучшему.

То утро в Дюраззо навсегда врезалось в ее память. Их желание было таким сильным, таким неудержимым, что все длилось несколько коротких мгновений. Во второй раз пламя страсти разгоралось медленнее, наслаждение росло постепенно, пока не достигло высшей точки и не поглотило их.

Этому суждено было случиться, подумала она. Можно сказать, что замкнулся круг, который брал начало еще у соколиных клеток ее отца, когда они были почти детьми. Ни он, ни она ни о чем не жалели, но больше не касались друг друга и во время путешествия через Италию и Францию старались не поддаваться искушению.

Она слышала, как он поднялся по лестнице. Шаги были одновременно твердыми и нерешительными. Когда он вошел, она уже стояла перед дверью. После Дюраззо это было впервые, когда они оказались наедине.

– Ты уверена, что хочешь остаться здесь? – спросил он, оглядывая келью.

Она сложила руки и посмотрела ему прямо в лицо.

– Совершенно уверена.

Он откашлялся.

– Ты знаешь, тебе всегда найдется место в моем доме, стоит только пожелать.

Она покачала головой.

– Ты хочешь как лучше, но ты ошибаешься. Куда я поеду? Присоединюсь к свите твоей жены? Что я буду делать? Вышивать меня не учили, и я не имею ни малейшего желания стать служанкой.

Он поморщился.

– Может, ты и права, – вздохнул он, – но мне не хотелось бы, чтобы ты думала, что я тебя бросил. Самое малое, что я могу сделать, это предложить тебе кров и защиту.

– Очень благородно с твоей стороны, но мне не нужно ни того ни другого. Ты взял меня к себе, когда умер муж и я едва не сошла с ума от горя. Мне кажется, я полностью отплатила тебе, когда ты болел. Так что никаких долгов. С последним мы покончили в тот день в Дюраззо.

Их взгляды встретились. Она увидела в его глазах огонь и понимание.

– Ты в самом деле хочешь стать монахиней? – спросил он. – После всего, что ты… что мы…

– После всего, – твердо ответила она, хотя щеки ее покраснели. – И не потому, что я внезапно раскаялась или устыдилась. Если здешние монахини меня примут, я останусь. Ради душевного покоя, ради любви к Господу, который отнял у меня так много, но много и вернул. Ради мужа и детей, которых больше нет со мной. – Голос ее задрожал, но она справилась с собой и даже улыбнулась.

Он повернулся к окну и задумался, покусывая ноготь.

– Если ты решила, то я не сомневаюсь, что настоятельница примет тебя с распростертыми объятиями, – сказал он. – Золото, которое ты привезла с собой, тоже пригодится.

– Кто знает, может, я тоже стану когда-нибудь настоятельницей.

Он пожал плечами.

– Если тебе захочется, то ты наверняка этого добьешься. Но отказаться от всего мирского… – Он взглянул на нее через плечо. – Это очень серьезный шаг.

Она подошла к нему и обняла, положив голову ему на грудь. Если грумы во дворе поднимут головы, они их увидят, но ей это было безразлично.

– Нет, – дрожащим голосом произнесла она. – Как в тот день в Дюраззо – всего лишь один шаг.

Уолтеф опустился на колени, потом поднялся и бережно положил венок из остролиста с красными ягодками на гробницу деда. Он любил приезжать в Кроуленд и всегда с большой торжественностью входил в часовню и возлагал цветы. Его мать посещала аббатство несколько раз в году. Последний раз они побывали здесь летом, когда в округе яблоку негде было упасть – столько съехалось паломников и путешественников, чтобы преклонить колена у могилы его деда, которого простые люди считали святым. Рассказы о том, что он проявлял свою силу и после смерти, завораживали мальчика.

Сегодня, однако, они были одни. Шел снег, дул резкий ветер, и большинство простолюдинов жались к своим очагам. Уолтефу было тепло в нескольких шерстяных одежках и плаще на меху. Его маленькая сестра капризничала, но она была еще ребенком и постоянно хныкала. Мать перекрестилась и тоже поднялась с колен. Она на мгновение положила руку на шелковый покров, покрывающий гробницу. Жест ее был нежным и печальным.