Война в Средние века - Филипп Контамин

Каталонская рота в начале XIV в. представляет другой тип военных аватюр профессиональных наемников. Появление этого военного коллектива было обеспечено совокупностью трех факторов. Во-первых, наличием в Арагонском королевстве альмогаваров, которые вели пастушеский и в то же время военный образ жизни и свободно проживали на зыбкой границе между мусульманским и христианским мирами. Во-вторых, арагонским экспансионизмом, можно даже сказать – национализмом, из-за чего королевство Сицилия на протяжении двух последних десятилетий XIII в. стало ареной борьбы соперников – французов и анжуйцев. И, в-третьих, все ухудшающимся положением Византийской империи, не способной своими силами сдерживать натиск турок и вынужденной прибегать к услугам наемников.

После нескольких лет войны Фридриха Арагонского с Карлом II Анжуйским и заключения мира в Кальтабеллоте (1302 г.), по которому Неаполитанское королевство отошло Карлу II, а Сицилия – Фридриху, войско последнего осталось не у дел. И тогда образовалась Компания каталонцев (Universitas Catalanorum), к которым присоединились сицилийцы, калабрийцы, северные итальянцы и несколько авантюристов других национальностей. По приглашению Андроника II Палеолога Каталонская компания, насчитывавшая 6000 человек, две трети из которых были альмогаварами, в сентябре 1303 г. высадилась в Византии.

Историю ее походов, столкновений, побоищ, грабежей позволяют проследить два источника: один – греческий – рассказ Георгия Пахимера, а другой – каталонский – «Хроника» Рамуна Мунтанера, ценность которой тем более велика, что организатор, казначей и канцлер Каталонской компании, был очевидцем и нередко участником описываемых событий. Короче говоря, несмотря на все недостатки этого «романа плаща и меча», его преувеличения и искажения, это – один из редких для Средневековья текстов, показывающих внутреннюю жизнь военного сообщества с ее человеческими и хозяйственными проблемами, отношениями простых воинов и начальников, напряженными поисками провианта, жаждой власти и богатства, сложными отношениями с мирным населением, со всеми ликами войны, опасностями, добычей, изнеможением и, наконец, серьезными политическими проблемами.

При нескольких последовательно сменявшихся предводителях Каталонская компания, благодаря явной слабости Византии, сумела сохранить свою сплоченность, компенсируя неизбежную убыль в личном составе за счет новобранцев; а после победы над французскими феодалами герцога Афинского Готье де Бриенна (1311 г.) она захватила его владения и, пользуясь покровительством далекого Арагона, создала свое княжество, коему суждено было просуществовать до 1380 г., – успех поистине исключительный, которому нет аналогов в истории ни брабантцев, ни «компаний» времен Столетней войны[613].

Было бы, видимо, недостаточно противопоставить государственные власти и возникавшие при политических потрясениях анархические, маргинальные военные организации и видеть в этом только долгий конфликт, продолжавшийся до полной победы первых. Вольные «компании» – явление более сложное, оно объясняется тем, что «компании» явно или скрыто поддерживали власти разного уровня в силу их предполагаемой боеспособности. В общем и целом государство стало контролировать военные действия, когда увидело в этом больше преимуществ, нежели неудобств. Но к 1500 г. эта тенденция еще не определилась окончательно и не утвердилась. Обширные районы западного мира были ей еще не подвластны, только в некоторых странах и областях наблюдается глубокая демилитаризация всего общества, в то же время происходит и относительная маргинализация военного сообщества из-за появления постоянных армий, с одной стороны, и повышения удельного веса пехоты, которая традиционно набиралась из «всякого сброда» и потому не пользовалась уважением, – с другой. Здесь уже чувствуется атмосфера войны XVI в. со сценами в манере Жака Калло: «кучка дезертировавших голодных наемников, бредущих по равнине с чахлыми деревьми и виселицами на горизонте»[614]. Макиавелли в «Военном искусстве» объяснял, что «добропорядочный человек не должен заниматься военным ремеслом» и что как в республиках, так и в монархиях гражданам и подданным нельзя позволять делать из войны профессию[615]. Однако во Франции, например, постоянная кавалерия (ордонансные роты) и различные военные корпуса королевского дома были для молодых дворян желанной службой, обеспечивавшей им достойную жизнь и открывавшей простор предприимчивости и надеждам; тем не менее у проницательных наблюдателей складывалось впечатление, что «король Франции разоружил свой народ, дабы без сопротивления командовать им»[616].

«Сила духа человека, без страха сталкивающегося с опасностью и без жалоб переносящего страдания», «нравственная сила человека, преодолевающего страх и другие чувства, парализующие действие, проявляющего решительность и твердость в затруднительных ситуациях»[617]. Исходя из этих вневременных определений, формально подходящих для всех обществ и эпох, мы вправе спросить себя, может ли понятие «мужество» само по себе быть предметом исторического исследования. Но как не вспомнить эту норму поведения, это психологическое состояние, если оно составляет самую суть воинского искусства? Тем более, что есть свежие примеры, свидетельствующие о том, что историю чувств и страстей можно изучать, особенно если к ним подходить извне, со стороны, т. е. изучая историческую среду, в которой они формируются и которая их порождает[618]. Наши соображения на эту тему претендуют лишь на то, чтобы обозначить малоизвестное поле исследования, заслуживающее долгого и глубокого изучения.

Для начала можно рассмотреть многочисленную моралистическую и психологическую литературу клерикального происхождения, которую породила ученая культура Средних веков. Нет уверенности в том, что в ней определяется мужество как таковое. Однако из четырех основных добродетелей, унаследованных от античности (Платон, Аристотель, Цицерон, стоики) благодаря св. Амвросию и св. Августину, по крайней мере одна – стойкость (fortitudo) – во многом совпадает или смыкается с понятием мужества. Для св. Фомы Аквинского – стойкость – это в широком смысле душевная твердость при исполнении долга, и, следовательно, она является условием всякой добродетели, а в более узком смысле делает человека неустрашимым перед лицом любой опасности, даже смерти, позволяет ему смело бросать вызов страху смерти, не проявляя при этом безрассудства. Стойкость, таким образом, связана со страхом (в первую очередь – страхом смерти) и отвагой, будучи золотой серединой, «стойкость – это такая добродетель, которая подавляет страх и побуждает к отваге во имя общественного блага». Она обуздывает страх, дабы, сохраняя хладнокровие, можно было действовать смело, по возможности избегая опасности. Стойкость придает как неустрашимость, так и отвагу на войне. Второе качество, конечно, более привлекательно, но первое выше: действительно, ведь тот, кто защищается, чувствует себя самым слабым и беззащитным, его не поддерживает та страстность, какой воодушевлен нападающий. Стойкость находится также между отвагой и робостью, но она отлична от надежды, которая лежит между отчаянием и самонадеянностью. У нее семь составляющих: великодушие, доверие, безопасность, величие, постоянство, терпимость (иначе говоря, терпение и твердость) и настойчивость[619].