Хореограф - Татьяна Ставицкая

Черт, он так и думал. Значит, он был прав. Ну, что ж… Пусть он просто будет. И да пребудет с ним его душа. И голос, украденный у бога.

Мир должен принять его и полюбить – со всеми его надуманными грехами. Он ведь никому не причиняет зла. Он делится с миром своим теплом, своей страстью. А откуда, из чего это берется – миру невдомек. Человеческий мир должен, наконец, понять, что грех – это другое.

Хореограф ощутил, как с зудящей раны его истерзанной души отвалились подсохшие струпья, оголив нежно-розовый след. Таким уже стал крест на его руке. Зарубка до конца его дней.

Действительно, им не нужно видеться. Чтоб не саднило за грудиной чувство вины. Или утраты? Он запомнит его таким – уходящим. Он будет любить его после всего, после жизни. Там, где у души нет тела.

По дороге домой хореограф думал о том, как завтра пойдет в театр, а вечером закатит артистам роскошный банкет, поблагодарит всех, кто спасал его, делился своей кровью. Теперь они – кровные братья и сестры. Дальше их ждет грандиозный проект: Европейский фестиваль танца в Париже, смотровая площадка Трокадеро будет в их полном распоряжении! Как же он соскучился по своей великолепной труппе! И этот майский ливень так вдохновил его! Он накинется на работу со всей страстью, с новым ощущением себя, возрожденного, и создаст нечто такое же щемящее, как запах цветущей жимолости под окном. Пусть даже – под окном больничной палаты. Ливень, уносящий боль в веселых пузырящихся потоках сквозь нарядную пахучую сирень по дорожке, ведущей вниз, к больничному моргу. Только смерть способна унести боль. Он пережил такую душевную и телесную боль, которая дает ему право говорить теперь от первого лица. И он обязательно скажет.

Он стоял на пороге новой концепции своего авторского театра. Фабула условна. С сюжетом танец становится простой иллюстрацией, чем-то второстепенным, вспомогательным. Если зритель начинает следить за перипетиями сюжета, заглядывая в программку, – это провал. Именно танец должен потрясти публику эмоционально. А потому и персонажи не нужны. Какая разница, кто тот или иной человек в социуме – принцесса или пастушка? Люди слишком социализированы. Восоциовлены. Как воцерковлены. Его задача, как он ее теперь понимал, – вернуть социуму тела. Только тела: выразительные спины, плечи, животы, руки, ноги, шеи. Явить на сцене живые взрослые краски, достать из себя все мясо! Телам есть что сказать и без фабулы. Только танцем говорить. Как петь на выдуманном языке, чтобы передавать чувства и эмоции одним только звучанием. Ведь главный признак настоящего творчества – его способность быть живым настолько, чтобы проникать в поры и кровь, чтобы вслед за артистами у публики неконтролируемо напрягались мышцы, учащалось дыхание.

И еще он чувствовал, что пришло время отдавать: ученикам – ослабить хватку, не давить их авторитетом и позволить им превзойти учителя; артистам – чтобы удовольствие от репетиции получал не только он один; публике, которая готова тратить на него свое время и деньги. Пришло время вознаграждать любимых – за радость обладания и счастье духовного слияния. Отдавать всем, кому задолжал.

А в следующую свою поездку в Индию он возьмет своего нового фаворита, так похожего на его несбывшегося мальчишку. Только обязательно попросит его отрастить волосы – чтобы стрелами, чтобы рукой откидывать непослушную прядь и собирать в хвостик. И уже не отступит так бездарно. Он его уже приручил. Он – удобный. Он – легкий. Он не будет выносить Марину мозг. И он – свой: балетный, благополучный и предсказуемый, легко читаемый – взаимопонимание на полутонах. У него восприимчивое тело. Он постарше. И уж точно не будет его, Марина, истязать. Он не такой независимый. Он управляемый. Оказалось, что управляемость, или, скорее, подчиняемость до моторного автоматизма заводила хореографа, как ничто другое. Он желал подчинять на физиологическом уровне, на уровне рефлекторных реакций, и ему требовался человек, который захочет подчиняться ему без принуждения, а лишь в силу своего психического склада и безграничного доверия. Он станет для Марина всем тем, чем был для Бежара Хорхе Донн, признавшийся однажды: «Я бы хотел танцевать только то, что мастер поставил на меня – он знает обо мне всё». Это то, что ему надо. То, чего он хочет на самом деле. И главное: он всегда может быть рядом, не вызывая подозрений и пересудов. Просто артист труппы, коллега, ассистент. Вполне объяснимо. Марин покажет парню Индию, побалует в ресторанчиках местными яствами… И заткнет им зияющую воронку в своем сердце.

А тот, несбывшийся, не доставшийся ему по какой-то нелепости, из-за досадного своевольства, никогда больше не доверит себя Залевскому. Только он не сможет прорваться в одиночку. Так устроен этот мир. Никакие концерты и клубы не принесут ему достаточно денег для того, чтобы покорить вершину. И ему предстоит кануть в безвестность, уйти, откуда пришел. Или ему придется найти покровителя, который вложит в него деньги. И потребует оплаты. Пусть только это будет не Толик. Впрочем, это не важно. Он уже другой. Они оба – уже другие. А те двое, что тянулись друг к другу, сгорели там, в шатре, от случайной молнии.

Поздней ночью он стоял в темноте у окна. Было так тихо, как давно уже не случалось в этом, никогда не спящем, городе. Ни трепета листьев, ни дуновения ветра – все замерло, словно мир прислушивался к себе. И только раскачивались во дворе подвесные качели с пустой перекладиной. Кто-то незримый катался. Черти или ангелы? Или кто-то, накатавшись в одиночестве, ушел мгновением раньше? Хореограф представил, кто бы это мог быть.

Ему казалось, что этот человек все еще стоит у порога его жизни, просто не спешит его переступать. Но Марин будет держать дверь открытой и когда-нибудь обязательно дождется. Это его «человек на пороге». Его «Тысяча и одна ночь». Он будет ждать его – чудесного, влюбленного. Настоящего, каким он не позволил себе быть с Марином. И он, Марин Залевский, примет его. Но уже на своих условиях.

Возможно, хореограф рассчитывал, что я напишу эту историю со счастливым концом.

* * *

Хореограф достал из почтового ящика конверт, подписанный рукою слабой, дрожащей. Поднявшись в квартиру, плеснул в стакан отличный, пахнущий дымком односолодовый виски, привезенный из Эдинбурга, сел в кресло у окна и развернул письмо, написанное знакомым нетвердым почерком на почтовой бумаге с вензелем:

«Добрейший мой молодой господин! Надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии, о чем молюсь я ежевечерне.

Я уже стар, скоро Господь призовет меня, и я встречусь с дедом моего молодого господина. Мне хотелось бы передать дела преемнику, коль соблаговолите подыскать такового. Если дозволено будет Вашему старому слуге внести рекомендацию, то вот она: мой племянник Мирча – дельный малый.

Замок содержится в полном порядке. Я поддерживал его, сколько мог. Продукты доставляют регулярно, так что с этим затруднений нет и, Бог даст, не будет. Плясунов Ваших увечных я кормлю три раза в день. Катаю на карусели, выписанной из Парижа, как Вы, мой господин, велели. Никто не хворает, и все здравы.

Видеозаписи с камер наблюдения передам с ближайшей оказией Мирче – он перешлет их Вам по интернету. Подопечные Вашей Светлости очень радуются, когда узнают себя в Ваших постановках. Особенно умилила их ссора на кухне. Даже плакали. Однако же сцена измены привела к скандалу – узнавшие себя супруги разругались страшно, едва руки не переломали. Только два последних одноактных балета их расстроили – они не узнали там себя и теперь думают, что Господин их больше не любит.