Океан. Черные крылья печали - Филип Жисе

– Опять, – пробормотал Леопольдо и вытер ладонью лоб, мокрую ладонь положил на кровать и тяжело вздохнул.

Он снова пришел. Этот сон. Пришел, чтобы вновь вырвать его сознание из мира ночных фантазий, вернуть в реальность, такую мерзкую и дождливую, как порой бывает, когда с неба свисают, будто гроздья винограда тяжелые черные тучи, в подворотнях завывает ветер, а земля полнится озерцами луж.

Как и прошлые ночи ему снилась она. Ангелика. Она ему и раньше снилась, еще тогда, когда он был в Милане. Но никогда прежде сны о ней не были такими навязчивыми, даже настырными. По большому счету это даже были не сны, а один сон. Он видел Ангелику, бывшую одна-одинешенька в резиновой лодке посреди бескрайних просторов океана. На глазах девушки он видел слезы, губы что-то шептали, а взгляд был устремлен вдаль. И руки вытянутые вперед ладонями вверх. Вот и весь сон. Но после того как Леопольдо просыпался, его тело трясло, он обливался потом, а сердце готово было выскочить из груди. Как будто кошмар приснился. Но это сон и кошмаром назвать было нельзя. Обычный сон, да только вот повторялся он с завидной регулярностью, каждую ночь, иногда по несколько раз за ночь. И так уже неделю, всю ту неделю, что Леопольдо находился в Ареццо.

Он был рад, что вернулся домой. По крайней мере была рада та его частичка, которой удалось избежать того водоворота мук и страданий, в который он погрузился, когда потерял всякую надежду снова когда-либо увидеть Ангелику. И который превратился в настоящий душевный хаос, когда к боли о потере любимой примешались муки сожаления о боли, которую он причинил Марине. Он так и не смог понять, чем вызвал такую волну ненависти по отношению к себе со стороны Марины.

Первое время даже думал, возможно, не стоило тогда спешить и уходить. Выяснил бы, в чем был не прав. Но эти мысли уходили, стоило ему вспомнить о красном пятне на простыне. И тогда дождь из сожалений только усиливался, и на него накатывали одна за другой волны безудержного отчаяния. Казалось, он разучился чувствовать радость. Когда мать увидела его после возвращения, даже всплакнула, говорила, превратился в некое подобие того Леопольдо, каким он был раньше. Может, и так. Он не спорил, со всем соглашался. По правде говоря, ему было все равно. Он чувствовал себя так, будто его жизнь заканчивалась, а он вместо того, чтобы попытаться удлинить ее, как тот всадник на ипподроме, только подгонял своего скакуна, желал, чтобы тот как можно быстрее домчал до финиша. Жить совершенно не хотелось. Да и зачем. Он неудачник. Он потерял любимого человека и сделал больно другому.

По возвращении в Ареццо Леопольдо – когда время от времени покидал полюбившийся ему омут – пытался дозвониться до Марины и попросить прощения, тем самым хоть немного разогнать тучи, сковавшие его разум, но в ответ слышал только длинные гудки. А несколько дней назад во время очередного дозвона и их не услышал – приятный, но механический женский голос сообщил ему, что абонент находится вне зоны доступа. Так и закончилось его знакомство с россиянкой Мариной. Время от времени Леопольдо вспоминал о ней, об их встречах, прогулках, о том коротком животном сексе, что был у них, и который стоило признать, и стал причиной для их расставания. Он его ненавидел. И не потому что благодаря ему их отношения с Мариной закончились. Нет. Потому, что это был секс, в основе которого кроме симпатии и похоти не было больше ничего. Животный секс, обычное спаривание самца с самкой, совсем не то увлекательное, трогательное, полное невероятных нежности и чувственности путешествие по потаенным уголкам друг друга, что у них было с Ангеликой. А еще воспоминание об этом кратковременном спаривании пробуждало в нем муки совести. Вот это было действительно страшно. В такие минуты он мечтал о том, чтобы кто-нибудь стер ему память. Но никто не спешил ему на помощь, разве что Паола Витале, с болью в глазах наблюдавшая за тем, как чахнет ее мальчик.

Когда он приехал, его мать даже настаивала, чтобы он первое время пожил в отцовском доме, но Леопольдо отказался, хотел быстрее оказаться в собственной квартире, закрыться в четырех стенах и остаться наедине с собой, наедине с собственными болью и сожалениями. Но его мать так просто не сдавалась, каждый день навещала его, готовила кушать, убирала. Первое время приходила одна, а ближе к концу недели вместе с Софи, бывшей, как известно, дочкой ее лучшей подруги синьоры Риччи. Леопольдо знал, что было у матери на уме, но теперь нисколько не сопротивлялся желанию матери свести его с Софи. По большому счету ему было плевать на все кроме своей боли. Наступит завтра конец света или Софи станет его женой. Разве что-нибудь может сравниться по значимости с тем адом, что гложет душу человека, утратившего смысл жизни? Разве что еще больший ад.

Но было кое-что, что не позволяло Леопольдо полностью замкнуться в себе и отгородиться от окружающего мира. Как ни странно, но это был сон. Именно этот сон, который и сегодня заставил его проснуться в холодном поту, с дрожью в членах и неразберихой в голове. Первые два дня Леопольдо не обращал на него внимания. Но сон не желал отпускать. Вцепился в него бульдожьей хваткой, напоминал о себе снова и снова, пока Леопольдо к своему удивлению не стал больше задумываться об этом странном сне, чем о муках, голодной акулой терзавших его душу. Этот сон стал для Леопольдо как спасательный круг для утопающего, уберег его от полного саморазрушения, помогал держаться на плаву, сосредотачивал его внимание на себе, а не на болезненном прошлом.

Леопольдо часто думал, что мог бы означать этот сон. Его любимая фиданцата одна посреди океана. Подумывал о том, что, быть может, это вещий сон. Один из тех немногих снов-озарений или снов-предвидений, которые время от времени посещают простого смертного, словно дар, ниспосланный Вершителем Судеб, то ли с целью предупредить, то ли с целью наделить знаниями, то ли с еще какой только ему одному ведомой целью. Леопольдо это не знал, но с каждым днем думал о сне все больше и больше. Может, сон это знак. Может, тот в ком он давно разуверился, послал ему этот сон, чтобы вернуть его к жизни. Только вот с какой целью? Уберечь от полного саморазрушения или, быть может, сообщить о чем-то? О чем? Быть может, о том, что Ангелика жива? Это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. От таких мыслей сердце начинало учащенно стучать, пылая желанием вновь обрести давно утраченную надежду. Но разум отказывался в это верить. Он твердил, что это невозможно. Рисовал страшные картины в воображении. Без припасов, посреди океана на резиновой лодке, спустя неполный месяц скитаний. Нет. Проще поверить в то, что земля разверзнется, и из-под нее повылазят черти. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком хорошо. Так хорошо, что сердце готово было затрепетать от радости.

– Это невозможно, – пробормотал Леопольдо и вернул голову на подушку. Глаза что-то высматривали на темном потолке. – Невозможно.

Леопольдо повернул голову и устремил взгляд на комод, очертания которого проступали в свете лунного света, льющегося из окна. Взгляд замер на электронных часах. 5:14. Еще можно было спать и спать.

Леопольдо повернулся на бок и закрыл глаза.

– Может, этот странный сон снова явится, и я опять увижу Ангелику, – подумал он.