Граждане Рима - София Мак-Дугалл

Он чувствовал себя ответственным за Даму, будто сотворил его или воскресил в спешке, на живую нитку, и, поставив кривобокого недоделка на израненные ноги, сказал, ну давай, ступай.

Дамы, видимо, не будет большую часть дня. Делир вздохнул, пока сгустившееся чувство вины не отступило перед облегчением. И все же он должен был на что-то решиться.

В то утро он как бы невзначай спросил Даму:

— Ты, случаем, не знаешь, за что они собирались казнить этого мальчика? — инстинктивно избегая слова «распять». И Дама действительно, с благодарностью и нетерпением, подметил в голосе Делира с трудом сдерживаемое чувство. Просто скажи, подумал он, кому это повредит?

Но, сам ни на минуту не сомневаясь в невиновности Сулиена, ответил на вопрос Делира.

По правде говоря, Сулиен испытывал к Даме нечто похожее. Никакая хирургия ему бы не помогла, никакой скальпель не смог бы устранить многочисленные мелкие повреждения, не задев новые нервы, прежде чем устранить наросты и шрамы. Молча стоя над Дамой каждое утро, пытаясь исправить, возобновить и ускорить то, что уже пытался сделать сам организм, Сулиен острее чем когда-либо чувствовал знакомое любому врачу желание уклониться, не пробуждать надежд, не дать припереть себя к стенке. Но чувствительность, жарко пузырясь, возвращалась скрюченным пальцам Дамы и медленно распрямляла их. Он мог вытягивать обе руки дальше, чем раньше, и даже поднимать левую на уровень головы на несколько мучительно долгих, напряженно трепещущих секунд.

Но скоро Сулиен уже не сможет ничего сделать. Со временем, благодаря упражнениям мышцы наберут силу, но Дама был правшой, а большой и указательный пальцы правой руки по-прежнему оставались оцепенело согнутыми, будто навечно отмороженные. По крайней мере сейчас Дама с таким исступленным восторгом воспринимал каждое улучшение, что казался обеспокоенным меньше Сулиена, хотя Сулиена тревожило, что он не вполне понимает: руку до конца не исправить. Но хотя после этих сеансов Сулиен и чувствовал себя выжатым как лимон, она целиком поглощала его и доставляла ему радость.

После них он шел и растягивался на полу домика Лал под тем предлогом, что навещает Уну.

— Нравится здесь? — спрашивал он.

— Летом хорошо. Такие красивые места. А каких цветов тут только не сыщешь. Жаль, что тебя тогда не было… — О господи, думала она, внутренне сжимаясь, внезапно услышав сквозящее в своих словах притворное воодушевление.

— И то, чем мы здесь занимаемся, тоже хорошо, конечно, мне это нравится. Взять хотя бы подделки, — торопливо продолжала она, чувствуя, что выбирается на твердую почву, уже не боясь заболтаться и ненароком проговориться. — Это же произведения искусства. По правде говоря, вначале было интереснее, хотя и утомительнее, целыми неделями я просто красила бумагу в желтый и синий… многое потом приходилось выбрасывать. Зато теперь у меня уже целая куча правильно оформленных бумаг. А потом приходится задумываться над тем, как краски начинают выцветать. Допустим, мне нужен какой-то определенный оттенок красного, но через несколько месяцев он превращается в розовый. А это, понятное дело, плохо. Конечно, сначала лучше копировать настоящие документы, а не фальшивки, потому что, если не считать номеров, ни одна из моих не выдержала бы тщательной проверки. А на днях мы получили несколько настоящих удостоверений — один баск продал нам несколько почти совсем новых. Но просто менять картинки — немного механическая работа.

— Покажи мне.

— Сейчас, — коротко отвечала Уна.

Она садилась за стол и показывала Сулиену, как смывает имя или дату, оставляя бумагу нетронутой для внесения новых данных, а также вырезанные ею печати. Она испытывала болезненный страх опрокинуть пузырек с растворителем, развести грязь и уничтожить плоды своего труда. Поэтому работала медленнее и кропотливее, чем обычно, без тени улыбки на лице, ни разу не взглянув на брата за время всего процесса. Эффект был, мягко говоря, неблагоприятный. Ей хотелось как-то загладить сказанное о цветах, и, глядя на себя как бы извне, она со смущением думала о том, что ее-то саму насквозь видно.

Бывали моменты, когда Сулиен с удовольствием начинал откровенничать насчет Лал, прежде всего когда ее не было или в начале разговоров. Но не всегда. Испытывая смешанное чувство стыда и собственной правоты, он как-то спросил Уну, нравится ли он Лал.

— Уверена, что ты сам узнаешь, — ответила взбешенная Уна.

— Ну а все-таки, нравлюсь или нет?

— Ты что, слепой? — спросила Уна, одновременно забавляясь и досадуя на то, что ей приходится либо оставлять молодых людей наедине всякий раз, когда Сулиен приходил к ним в домик, либо оставаться сидеть подле них невольной дуэньей. Она подумала, неразумно, как показалось Сулиену, что будет нечестно открывать ему всю правду. И все же он приободрился. Но в такие моменты ему казалось, что Лал, должно быть, изменила свое отношение к нему. Он не понимал, почему она такая нервная — из-за чего нервничать?

— Блестяще, — сказал он, когда Лал протянула ему синий документ, законченный едва наполовину, но в деталях почти неотличимый от настоящего. — А деньги ты тоже можешь так делать? Это было бы даже лучше.

Лал усмехнулась, довольная, позабыв про пузырьки с растворителями и красками.

— Неблагодарное это дело, учитывая, сколько времени на него уходит. И потом с такими бумагами далеко не уедешь. Когда-то отец много путешествовал, иногда и я с ним ездила. Но теперь, когда я действительно смогла бы оценить увиденное, мне не позволяют ходить даже в городок. А мне бы хотелось побывать в театре, походить по магазинам, посмотреть вещи. Это плохо, как тебе кажется?

— Что же тут плохого?

— Дама считает, что это плохо. А хуже всего — Рим. Мне кажется, он думает, что нельзя поехать туда, даже думать о нем нельзя, иначе… — она нахмурилась, подбирая правильные слова, — иначе он сотрет тебя в порошок. Иначе ты рано или поздно станешь оправдывать все, что он творит. Может, Дама и прав. Но ты-то там бывал? А мне бы хотелось, хоть на недельку, хоть на день, просто взглянуть. Там должно быть столько всего…

Сулиен поднял наполовину законченное удостоверение:

— Можешь сделать себе такое и поехать.

— Сама по себе?

Сулиен мог бы ответить: «Со мной», но это было бы уже слишком. Он мог бы рассказать ей и о Лондоне тоже, возможно, она с удовольствием послушала бы про парки и бега. Но еще не время, снова подумал он. И ему стало легче, что Лал ничего не спросила.

— Нет, я не могу. Но посмотри, я приготовила бумаги, — сказала Лал, вынимая их из ящика. Сулиен придвинулся, встав на колени рядом с ее стулом. Фотография принадлежала Лал, только имя было другое. — Они лишили отца гражданства, когда все это началось, когда узнали, что он спас Даму, а потом оба исчезли. Теперь нас как бы не существует.

Сулиен перебрал и отбросил все варианты ответа: Ты в хорошей компании, Теперь нас двое или Не важно. Не только в знак согласия он положил руку ей на колено, впрочем лишь слегка коснувшись его, так, чтобы при необходимости это можно было истолковать как жест утешения.