Нансен. Человек и миф - Наталия Будур
Шрифт:
Интервал:
Лив Нансен-Хейер, приехавшая к отцу в США, вспоминала:
«Больше всего мы с отцом любили бывать в швейцарском посольстве, там мы чувствовали себя как дома. В отличие от других нейтральных стран Швейцария не назначила специальной комиссии для решения вопросов военного времени, и все вопросы этого рода решались постоянными сотрудниками посольства во главе с Гансом Зульцером. Как и отец, он не был дипломатом по профессии, но его посылали в Америку каждый раз, когда он был нужен стране по особо важным делам.
Лили и Ганс Зульцер составляли прекрасную пару. Ганс был выше и худощавее, чем мой отец, у него были умные голубые глаза, а лицо светлело и делалось совершенно мальчишеским, когда он улыбался, — а он почти всегда улыбался, находясь вместе с нами. Как-то я случайно заглянула к нему в кабинет, тут он был куда внушительнее. Почтительность была написана на лицах сотрудников посольства, которые по вечерам смеялись и шутили в его просторном доме.
Лили, такая красивая и очаровательная, без сомнения, была самой элегантной дамой в Вашингтоне. Излишне говорить, что отец был совершенно очарован ею. Присутствие трёх маленьких сыновей придавало этому дому семейный уют.
И отец был рад, что есть такой дом, где он может поиграть с детьми. Все мы очень сдружились, чуть ли не каждое воскресенье отправлялись с ними и другими славными швейцарцами из посольства в дальние прогулки.
Мы с отцом всегда с нетерпением ждали, когда можно будет, захватив корзинку с едой и прочую поклажу, отправиться на машинах за город и забыть на время все заботы».
Дружеские отношения с четой Зульцер Нансен сохранил на долгие годы — и после их возвращения из Америки частенько гостил в семейном доме в Винтертуре в Швейцарии.
* * *
Отношения с Сигрун Фритьоф сохранял всегда — даже в минуты и годы страстных увлечений другими женщинами. Ей он пишет пламенные письма из Сибири, ей же рассказывает о своих тактических и политических планах во время Первой мировой войны. На её попечение оставляет свою младшую Ирмелин, когда уезжает в Америку (туда к нему приезжала и старшая дочь Лив).
Сигрун воспринималась Фритьофом как нечто само собой разумеющееся — именно нечто, а не некто, потому что по большому счёту его никогда не интересовали её чувства. Он страшно злился на неё, когда она что-то делала против его воли или у неё что-то не получалось. Так, когда она никак не могла научиться метко стрелять на охоте, гнев Нансена был страшен, и Сигрун писала одному из своих знакомых:
«Я должна сказать тебе одну вещь. Никогда не противоречь Нансену, это совершенно невозможно».
Нансен привык к всеобщему обожанию — и если ему вдруг случалось попасть в ситуацию, когда должен был ждать он, а не ждали его, он не мог с этим смириться. При этом не имело никакого значения, что речь шла о в общем-то посторонних людях, поскольку в случае Сигрун она всё ещё оставалась в глазах общества всего лишь соседкой Нансена и официальной женой Герхарда Мюнте. Когда в одни из пасхальных дней 1915 года обнаружилось, что фру Мюнте отправилась с друзьями в город, а Нансен должен сидеть и ждать её возвращения, последовало гневное письмо, а затем и разрыв и полное молчание на несколько дней. Когда же оскорблённый любовник вновь обрёл разум, он призвал к себе в башню в Пульхёгду Сигрун — и та прибежала, как маленькая девочка.
Сигрун всегда делала так, как хотел Фритьоф.
В 1918 году она развелась с мужем. Причина разрыва никогда не была названа — и мемуаристы практически ничего не писали об этом. Сохранилось, однако, довольно колкое высказывание внучки Бьёрнсона Дагни, которая заметила: «Мюнте и Фритьоф Нансен были соседями. Фру Мюнте пользовалась вниманием противоположного пола благодаря своему уму и обаянию. Длинноногий Нансен частенько перебирался через ограду и навещал её. И Мюнте ничего не имел против. Но когда Нансен женился на его жене — этого уже он стерпеть не смог». Всё дело в том, что Сигрун постепенно действительно стала членом семьи Нансена, ещё даже будучи замужем за Мюнте. У неё частенько оставалась Ирмелин — Имми, когда её отец уезжал в своё очередное рабочее турне. Имми любила Сигрун, а вот о других детях Нансена того же сказать нельзя. Неприязнь сквозит между строк и в воспоминаниях Лив:
«В это время отец часто писал, как он скучает по дому. Получала я письма (Лив тогда училась в Швейцарии. — Н. Б.) и от тети Малли, и от Одда, и от Торупа, и от Анны Шётт, и от многих других и поэтому знала обо всём, что делается дома. Особенно меня мучила совесть из-за Одда. Он, верно, нуждается во мне, думалось мне. Отец постоянно был в отъезде и потому решил поместить Одда в какую-нибудь семью, где он будет вести более упорядоченный образ жизни, чем в Пульхёгде. Почти все гимназические годы Одд провёл в семье доктора философии Кр. Л. Ланге в Виндерене. Ланге был генеральным секретарём Межпарламентского союза, совет которого заседал в Женеве, и имел большие заслуги в сфере международной работы. Как и мой отец, он получил Нобелевскую премию. Его сын Хальвард, который после Второй мировой войны стал министром иностранных дел, тогда учился вместе с Оддом, и они очень подружились. Фру Ланге заботилась о моём брате и не делала никакой разницы между ним и своими собственными детьми. Но, как ни хороши были „приёмные родители“, а всё-таки у Одда) было такое чувство, что его словно выставили из дому. Ведь у него был родной дом, был отец, которого он так чтил и по которому так тосковал.
Трудно приходилось в те годы и другому моему брату, Коре. Задолго до отъезда отца в Вашингтон Коре тоже „отправили в изгнание“, и ему совсем не сладко жилось вдали от семьи. Это тяжело отражалось на нём, он чувствовал себя бездомным и одиноким. Отец и сам страдал от всего этого. Он был предан нам всем сердцем и старался устроить нас возможно лучше. Но постоянные разъезды мешали ему по-настоящему сблизиться со своими сыновьями, которых он видел только от случая к случаю. Он очень горевал, что не мог поступать, как учил Бьёрнсон: „Все силы свои направь на решение ближайших задач!“
Имми с самого рождения была для всей семьи „ясным солнышком“. Жизнь её баловала, да и сама она была приветливой, открытой и не мучила себя никакими проблемами. Отцу она доставляла только радость и никаких огорчений. Осенью 1919 года она приехала в Америку изучать агрономию в Итаке. „Ведь надо было найти предлог, чтобы повидать белый свет, вот я и придумала эту поездку“, — бодро и весело заявила она, сходя по трапу с „Бергенсфьорда“.
В том же году перед Рождеством отец женился на Сигрун Мюнте, урождённой Сандберг. Мы с Имми давно предвидели эту свадьбу, но сообщили нам об этом событии только задним числом.
Имми получила телеграмму от Сигрун и переслала её мне со своей припиской: „Что ты на это скажешь?“
Что я скажу на это? Не так-то легко было ответить. Как-то немного странно это было, но, как сказано, мы с Имми были к этому подготовлены.
Труднее всего приходилось Одду. Он как раз лежал в больнице, ему оперировали больное колено, и у него были сильные боли, когда отец навестил его накануне свадьбы. Одду показалось, что отец уж больно неразговорчив. Смущаясь и нервничая, сидел он у постели сына и не находил слов. Наконец решился и замогильным голосом произнес: „Завтра я женюсь, мой мальчик!“ Потом встал, распрощался и ушёл, не дожидаясь ответа.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!