Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы - Виктор Голявкин

– Как же ты не нарываешься? – удивляются ребята.

– А зачем мне нарываться?

– Не понимаю, – говорит Фазанов, – или его противники спят, или настолько примитивны…

– Опасный приемчик, – говорит Шароев, – опасный подскок. Неопытные тебе противники попадаются, погоди, еще нарвешься.

– А у него проходит, – говорит Дубровский, – вот что интересно.

– До поры до времени, – говорит Шароев.

– Последнее время именно этим ударом он и выигрывал, – говорит Дубровский.

Шароев отмахивается. Он уверен, что я нарвусь.

– Почувствовать момент, ребята, вот что важно. Р-раз! – и только и всего. И тренировка. Вовремя подскок. Видали?

В который раз показываю им «опасный» апперкот с подскоком.

Пожимает плечами Шароев. Апперкот с подскоком он не признает. Задумались ребята. Последнее время я выигрывал и не нарывался.

Вмешивается Азимов:

– Чего сгрудились? Идите все сюда. Послушайте. Не надо никому мешать и заставлять. У каждого свои способности, свои наклонности, свои возможности. Не мешай ему, Шароев. Не мешайте ему, ребята. Я кому-нибудь мешал, скажи, Дубровский? Только себя признаешь, Шароев.

Обиделся Шароев. Он признает только Демпсея. Открыто заявил…

…И-И попросил меня разрисовать расписание занятий, и я принес ему.

– А-а! – вдруг заорал он. – А рука не та! А!

– Какая рука?

– Не та рука у подбородка на рисунке, правая должна быть у подбородка, а не левая! Идите все сюда! Смотрите, где у него рука!

Ребята его окружили, рассматривают мой рисунок боксера в стойке.

– Поднимаете меня на смех из-за маленькой допущенной ошибки.

– Маленькая?! Левая у подбородка вместо правой – маленькая ошибка? Шиворот-навыворот получается, верно я говорю, Дубровский?

– Нарисуй меня в стойке, – просит Шароев, – выйдет?

– Гасанова сможешь нарисовать? – спрашивает Гасанов.

Азимов отводит меня в сторону.

– На целый лист перерисуешь фотографию жены? В молодые годы снималась. В раму вставлю.

– Вы же только что меня ругали!

– Я?! Отличный рисунок! Боец отличный изображен! Левая рука вместо правой – только и всего.

– Раньше я рисовал, – говорю, – теперь бросил. Не получится у меня портрет.

– Получится, еще как получится. Ты только не волнуйся. Ты, главное, не волнуйся. Если человек рисует, он никогда не бросит, до конца жизни будет рисовать. Если бросит – опять начнет. Непременно начнет!

– С чего вы взяли, что я опять начну?

– Портрет нарисуешь?

– Ну, так и быть, Шароева в стойке нарисую, просит человек. Гасанова нарисую и больше не буду в жизни рисовать.

…Все отправляются домой, а я остаюсь один в зале оттачивать удары. Ключи мне И-И доверяет. У меня желание остаться, а И-И не против.

Ключ у меня теперь не от оперы, а от боксерского зала.

Добился ключа.

Многого еще добиться нужно.

Она улыбалась как ни в чем не бывало, будто не кидала в меня сверху цветочные горшки. Смотрела на меня и улыбалась тепло и приветливо. Сама подошла и спросила, как и что, как мама, будто ее моя мама больше всего на свете интересует. Я сказал, мама ничего, все в порядке, папа тоже жив-здоров. А она все стоит, не уходит. Вдруг говорит:

– Давно пришел бы. До сих пор прийти не мог, не стыдно?

– Разве я к тебе не приходил?

– Ах, тогда, в окно? – Она засмеялась. – А ты приходи в дверь, ладно? Позвони по телефону и приходи. Хорошо?

– Я приду.

– Непременно приходи.

Заглянула в меня своими круглыми глазами.

На другой же день ей позвонил.

– Алло! Я так рада! Сейчас же заскакивай!

Открывает дверь и чуть не вешается мне на шею. Без умолку тараторит, целует меня в щеку, не ожидал. Предлагает жидкий шоколад в чашечке. Сроду не пил. Сидим с жидким шоколадом, попиваем маленькими глоточками.

– Откуда, – спрашиваю, – выкопали этот жидкий шоколад? Где его продают? Ни разу не пил.

Она улыбается.

– Обыкновенный, в плитках. Сваришь его, и готово. Мама в одной книжке вычитала. Нравится?

Я сказал, нравится.

– А я тебе не нравлюсь? – спрашивает.

– Кто тебе сказал, что не нравишься? Конечно нравишься. А где этот тип?

– Я с ним в ссоре.

– Вот оно что.

– Тебе что до него? Подумаешь, я о нем даже не вспоминаю.

– А обо мне вспоминаешь?

– Я хотела тебе позвонить вчера, а потом…

– Позвонила бы.

– Налить тебе еще?

– Налей.

Мы сидели и пили под зеленым абажуром жидкий шоколад, как в шикарном фильме. Под стеклом в серванте стояли рюмки, этажи рюмок, чашек и фужеров. А на серванте вазы, много хрустальных, разных цветов. Вся комната для меня состояла из рюмок, ваз, разноцветных хрупких стекляшек.

Никогда у нас разговор не протекал настолько гладко, просто, естественно, без напряжения. Я всегда хотел, чтобы она меня с полуслова понимала, но этого у нас никогда не получалось. Мне всегда казалось, она должна думать так же, как и я, но она никогда так не думала, а скорей наоборот. Ее мысли всегда шли в другом направлении, ни капельки контакта. Ее улыбку я принимал совсем по другому поводу, она всегда улыбалась не тому, чему я думал, и непонятно, чему хихикала. Даже если мы вместе улыбались или смеялись, то каждый по-своему, а не одному и тому же, как я предполагал.

И я сказал ей об этом.

– Ты что, святой, да? – сказала она.

Меньше всего на свете считал я себя святым.

– Почему святой?

– А что же ты?

– Чего?

Она вздохнула. Опять я ее не понимал и расстроился.

– Бабушки дома нет? – спросил я.

– Нету.

– А где все-таки твой приятель?

– Я же тебе сказала: он мне надоел. – Она перешла на кушетку, устроилась полулежа, обнажив ноги намного выше колен, а рядом поставила чашечку с горячим жидким шоколадом.

– О том, что он тебе надоел, ты мне не говорила.

– А как я сказала?

– Не помню.

– И я не помню.

– Ты вроде сказала – с ним в ссоре… И еще сказала – о нем не вспоминаешь, так?

– Чего ради он тебе сдался? Мало ли…