Сталин, Иван Грозный и другие - Борис Семенович Илизаров

…Монолитность образа Малюты в спектакле почти величественна. Мы не сомневаемся, что именно ему, и никому другому, прикажет царь, когда созреет для этого неизбежность, устранить крамольного митрополита Филиппа. И могучая рука верного Иванова слуги не дрогнет»[412].

Судьба второй пьесы, «Трудные годы», была не менее трудной.

* * *

Незадолго до смерти художественный руководитель МХАТа В.И. Немирович-Данченко прислал Толстому телеграмму, в которой писал: «Вашего Грозного нахожу исключительные достоинства верю при вашей дополнительной работе замечательный спектакль замечательным исполнителем Хмелевым…»[413] Н.П. Хмелев упомянут не случайно, помимо того, что это был действительно великий актер второго мхатовского поколения, он еще был и любимым сталинским актером. Известно, что именно на спектакли с его участием в пьесе Михаила Булгакова «Дни Турбиных» Сталин приходил много раз. Существует предание, что вождь как-то зашел к артисту за кулисы, выразил свое восхищение игрой актера и заявил, что его сводят с ума тонкие усики главного героя (Алексея Турбина). В таком признании (если оно действительно было?), есть что-то не соответствующее образу осторожного, закрытого вождя. Но за свои роли Хмелев получил две Сталинские премии первой степени и еще третью, посмертно за не сыгранного Иван Грозного. Не случайно и то, что, умирая, Немирович-Данченко благословил Хмелева на пост художественного руководителя театра и на роль царя в будущей постановке МХАТа. Правда, при Хмелеве работала режиссером М.О. Кнебель, оставившая очень интересные, написанные с глубоким чувством воспоминания. А когда пьеса Толстого поступила в театр, то специально для этой постановки пригласили известного театрального режиссера из Театра Советской армии Алексея Дмитриевича Попова[414]. Вся труппа и драматург с нетерпением ждали, когда вождь соизволит выпустить из своих цепких рук вожделенную пьесу и можно будет приступить к репетициям, готовясь к высоким, очень высоким наградам. Кнебель вспоминала, что Хмелева сильно волновала и судьба пьесы, и его будущая роль. Он не мог простить Эйзенштейну того, что тот не взял его на роль царя в запущенный в производство одноименный кинофильм. Он считал, что пьеса Толстого подарит и ему очередной звездный час: «– А если пьесы не будет? – спрашивала я.

– Будет! – упрямо говорил Хмелев.

– Не может не быть! Будет.

– Но вы ведь не знаете, какой там будет Грозный?

Это беспокоило Хмелева и возбуждало острейший интерес. Доходили слухи, что Толстой в своей пьесе опирается на какие-то новые исторические сведения – это интриговало Хмелева»[415]. Мы знаем, что никакими новыми сведениями Толстой не располагал, слухи эти он распространял сам, а новую пьесу действительно писал.

Первая читка пьесы «Трудные годы» опять состоялась в авторском исполнении. Опытный театральный режиссер, ученица Станиславского и Немировича-Данченко, в своих мемуарах не столько комментирует содержание новой пьесы, сколько пишет о непревзойдённой авторской манере чтения: «Осенью 1943 г. Алексей Николаевич Толстой читал в МХАТе «Трудные годы». Не буду касаться сейчас взгляда Толстого на фигуру Ивана Грозного и того, как за последующие десятилетия изменилось и осложнилось наше восприятие русской истории (это 60-е гг. ХХ столетия– Б.И.). Тогда, в 1943 г., мы полностью подчинились обаянию таланта Толстого и мыслили в том же русле, что и он. Чтение меня поразило, как поражает музыка. Широкая, прекрасная русская речь, необыкновенно красивый язык! Все сидели зачарованные, а Толстой почти не делал движений, как будто выдыхая громадные запасы жемчужных россыпей – слов. Его крупная голова, словно высеченная из драгоценного дерева, умные глаза, голос, который то опускался до глубоких басовых нот, то шелестел нежно и трепетно, когда он читал реплики Анны, то звенел от гнева, то стелился хитро и затаенно, – все было так выразительно и прекрасно! Играл ли Толстой? Не знаю. Читал? Тоже не знаю. Как в симфоническом оркестре у великолепного дирижера слышен каждый инструмент и слышно чудо целого оркестра, так и у Толстого слышался каждый отдельный человек и хор – голосов, речей, мыслей, страстей»[416].

Следует учесть, что, когда Толстой читал это произведение перед актерами МХАТа, он уже был болен и временами испытывал трудности с дыханием, но свои любимые трубки продолжал курить. Хочу привести еще два небольших отрывка из воспоминаний Кнебель, характеризующие и Толстого, и Хмелева, и Ивана IV в их изображении. Хмелев каким-то особым чутьем уловил несоответствие первой картины с остальной частью произведения. Он утверждал, что автор изобразил два разных характера, и отказывался играть первую сцену. Режиссеры и исполнитель главной роли отправились к автору за разъяснениями:

«Толстой молчал, усиленно дымя трубкой.

– Алексей Николаевич, я понял в чем дело! – вдруг радостно закричал Хмелев. – В первой картине он молодой, а во второй он почти старик!

– Молодой? – переспросил удивленный Толстой. – Ну и интуиция у вас! Сейчас я вам расскажу удивительную вещь. Я только сейчас вспомнил, что написал первую картину этой пьесы сразу после «Орла и орлицы», где Грозный – молодой. Потом отложил работу над пьесой, а вернувшись к ней, начал писать сразу со второй картины – с Земского собора. Я был, по всей вероятности, эмоционально еще весь во власти молодого Грозного. Я об этом забыл, а вы это почувствовали. Ну и интуиция!»[417] Толстой лукавил, он механически взял из начального варианта пьесы, из той, первой, 1942 г., одну картину и вставил ее в новую пьесу, т. е. в «Трудные годы», а интуиция гениального актера (Хмелева) действительно уловила дисгармонию. Эффект такой дисгармонии хорошо известен всей пишущей братии: давно написанный фрагмент из одного произведения крайне трудно вставить без заметных «швов» и нестыковок в новое творение.

«Трудные годы», как и «Орел и орлица», – это пьесы одного героя, а значит и одного актера. И если Толстой обозначил дилогию как драматическую повесть, то и режиссеры, и актеры МХАТа хотели видеть в ней трагедию уровня Шекспира. Вспоминая атмосферу постановки, Кнебель так и писала: «Время Ивана Грозного соответствует эпохе Елизаветы в Англии, то есть эпохе Шекспира. Нам чудилось, что «дух Шекспира» витает в «Трудных годах» – не по хронологическим сопоставлениям, а в обрисовке характеров, в темпераменте, в суровой мощи красок»[418]. Актер настолько владел мастерством перевоплощения, что временами было видно, как он отбрасывает свою человеческую суть и воплощается в сотворенную Толстым личину царя. Хмелев без тени наигрыша и рисовки заявлял: «Когда я тушу свечу, я верю, что я – Грозный». Недаром церковь с античных времен крайне подозрительно относится к лицедеям, скоморохам, актерам, способным манипулировать своей и чужими душами. Бывало, что за особый талант отправляла их на костры. Страх перед лицедейством, конечно, суеверие, но вот как очевидец описывает состояние