Сталин, Иван Грозный и другие - Борис Семенович Илизаров

нанес «символический удар» за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым (видный деятель госбезопасности. – Б.И.), но он мне ничего конкретного не сказал»[420]. Записка на время отсрочила смерть поэта, но через некоторое время Мандельштам был вновь арестован, сослан, вновь арестован, посажен и погиб. Вопрос о связи между пощечиной и гибелью до сих пор остается предметом обсуждений, тем более что поэт тогда же успел написать одно из самых убийственных антисталинских стихотворений («Мы живем под собою не чуя страны…»). Английский писатель российского происхождения, эссеист, знаток русской поэзии и литературы Исайя Берлин вскоре после смерти Толстого в 1945 г. встретился в Ленинграде с Анной Ахматовой и записал удивительное признание: «Я спросил о Мандельштаме, но ответа не последовало. Я увидел, что глаза Ахматовой полны слез, и она попросила меня не затрагивать эту тему. «После того как он дал пощечину Алексею Толстому, все уже было предрешено». Прошло некоторое время, пока она пришла в себя и совершенно изменившимся голосом проговорила: «Алексей Толстой меня любил. Когда мы жили в Ташкенте, он носил лиловые рубашки на русский манер и постоянно говорил о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вернемся из эвакуации. Он недавно умер. Он был очень плодовитым и интересным писателем, эдакий мерзавец, полный шарма, человек неуемного темперамента. Способный воистину на все, он был фанатичным антисемитом, диким авантюристом и плохим другом. Он любил только молодость, силу и свежесть и потому не закончил «Петра Первого». Его интересовал лишь молодой Петр, а что ему было делать со всеми этими состарившимися людишками? Это был своего рода Долохов, он называл меня Аннушкой, что меня всегда коробило. И, тем не менее, он чем-то привлекал меня, хотя и явился причиной смерти лучшего поэта нашего времени, которого я любила и который любил меня»[421]. Это признание часто цитируют и толкуют вкривь и вкось, а ведь в рассказе больше восхищения, нежели порицания. Ахматова была близко знакома с Толстым более тридцати лет; в последние годы стала зависима от него, поскольку пыталась хлопотать за своего сына Льва Гумилева, сидящего в тюрьме. Так запальчиво можно характеризовать только того человека, которого хорошо знаешь и который на твоих глазах безоговорочно решился и «перешел черту». Ахматова давала вроде бы противоречивую характеристику рядом с ней обретавшемуся таланту и одного с ней исторического времени. Она смотрела на Толстого с восхищением, как смотрят на располневшего блестящего канатоходца, раз и навсегда выбравшего свой путь и уверенно уходящего над бездной в Никуда. Она была свидетельницей траектории его жизни, а потому особенно хорошо прозревала траекторию посмертной судьбы писателя.

Самую точную оценку посмертной судьбы Толстого дала В.И. Новодворская в одном из блестящих литературных эссе: «Алексей Толстой продешевил. Продать такую душу за сытный паек, деликатесы, имения и особняки, за машины и наличку – это плохой бизнес. Одна надежда, что черти в аду тоже охотники до хорошей литературы, и наш Алексей Николаевич там «тискает романы», как интеллигенты с 58-й статьей ворам в сталинских лагерях, куда он не попал при жизни. Так пусть избежит самого худшего и после смерти. «Романистам» воры наливали супчику, давали хлебушка, выделяли хорошее место на нарах, не позволяли их обижать. А черти не только не посадят в кастрюлю, но, глядишь, даже сводят в какой-нибудь адский ресторан, а то и в бордель. И пусть они там с Горьким (который писал плохо, но защищал писателей и спас многих от голодной смерти и от ЧК) выпьют за российскую словесность»[422].

Все же у Горького, как и у Толстого, есть прекрасные произведения. В абсолютное небытие они уйдут не скоро, а могли бы задержаться на пороге и в мире живых. Беря на себя смелость «простить его за талант», Новодворская, спохватившись, добавила: «Но Тот, кто не подает руки талантливым подлецам, не дал ему легкой смерти и долгой жизни».

Меры того и другого не знает никто.

Но я увлекся и забыл о самом главном, о том, что их было двое: «поэт и царь». И хотя один был злой карикатурой на царя, а другой – карикатурой на подобострастного камер-юнкера, этот исключительно российский архетип воскрес в ХХ в. К середине ХХ в. «царь» так воспитал своего «поэта», что тот в лакейской с удовольствием «разнашивал его башмаки», т. е. убогие литературно-политические задумки. Но процесс этот был обоюдно зависимым: вождь также учился все изощреннее управлять своими «поэтами». И этот момент успел подметить Троцкий: «Он постепенно воспитывал таким образом своих агентов и – самого себя. Ибо неправильно было бы думать, что этот человек родился законченным Каином»[423].

Глава 4

История в жизни и в фильмах С.М. Эйзенштейна

(1917–1947 гг.)

(Новые материалы и интерпретации)

1. Кино в жизни С.М. Эйзенштейна и И.В. Сталина. До 1929 г. включительно

Разложим на составные части еще один неравносторонний треугольник: Эйзенштейн – Сталин – Иван IV. Мы только что рассмотрели две подобные фигуры, где вершинами были Виппер и Толстой, а теперь разложим третий и основной: кинорежиссер, редкий талант Сергей Михайлович Эйзенштейн в услужении у горячечного, давно перешедшего дозволенную черту вождя; талантливый режиссер, снявший в те же годы широко известный и поныне фильм о царе Иване IV. Я заимствовал слово «сказ», «сказание» из той же военной и послевоенной эпохи, когда в кино, поэзии и драматургии вдруг возник специфический жанр. (Например, фильм «Сказание о земле Сибирской» и т. д. и т. д.) Стиль был характерен особым взволнованным тоном, когда положительный герой смотрит в глаза визави и говорит ему прямо в подставленное лицо. Все герои временами переходили на речитатив, отдаленно напоминающий белый стих и внезапно ускользающий в обыденные сцены и скороговорки. Сталину такой стиль был близок, т. к. он в чем-то напоминал ему приподнятую интонацию грузинского поэтического и литературного языка. К тому времени, когда Эйзенштейн приступил к написанию литературного сценария фильма «Иван Грозный», он в полной мере овладел этим ходульным для русского языка стилем.

Примечательно в нашей истории и то, что мастер киномонтажа был третьим, кого Сталин самолично отобрал в качестве реабилитанта богом проклятого самодержца. 11 января 1941 г. С.М. Эйзенштейн был вызван А.А. Ждановым, этим уже известным нам близким сподвижником И.В. Сталина и ответственным на тот момент за государственную идеологию в области науки и искусства. Жданов, намекнув Эйзенштейну на высшую волю, предложил снять художественный фильм об Иване Грозном.