Я-за улыбку! - Михаил Аркадьевич Светлов

твою

Запомнил,

Михаил,

Исполню,

Лермонтов,

Последнее желанье!

Я буду плыть

Сквозь эту гущу вод,

Меж трупов моряков,

Сквозь темноту,

Чтоб только выловить,

Чтоб рыба-счетовод

Плыла вокруг русалки

С карандашом во рту…

Море шевелит

Погибшим кораблем,

Летучий Голландец

Свернул паруса.

Солнце поднимается

Над Кавказским хребтом.

На сочинских горах

Зеленеют леса.

Светлая русалка

Давно погребена,

По морю дельфин

Блуждает сиротливо…

И море бушует,

И хочет волна

Доплеснуть

До прибрежного

Кооператива.

1928.

ПРИЯТЕЛИ

Чуть прохладно,

И чуточку мокро.

Гром прошел через Харьковский округ.

Через радуги

Круглый полет

Над районами Солнце встает.

И жара над землей полыхает,

И земля, как белье, высыхает,

И уже по дороге пылят

Три приятеля — трое цыплят.

«Мы покинули в детстве когда-то

Нашу родину — наш инкубатор.

Через мир,

 Через пыль,

Через гром

Неизвестно, куда мы идем!»

…Ваша жизнь молодая потухнет

В адском пламени фабрики-кухни.

Ваш извилистый путь устремлен

Непосредственно в суп и в бульон!

Так воркуйте ж, пока уцелели.

Так легки и ясны ваши цели.

Психология ваша проста

И кончается у хвоста.

Но заведующему совхозом,

Где так поздно не убрана озимь,

Где проблема к проблеме встает,

Больше хлопот и больше забот…

Он не может, как вы, по-куриному

Проедать свой прожиточный минимум,

Он встревожен, с утра он спешит:

По провинции жито бежит.

Чрез поля,

Чрез овраги сырые,

Через будущих дней торжество,

Через сердце мое и его,

Через реконструктивный период,

Через множество всяких вещей,

Через центнеры овощей…

Роет землю,

Багровый от крови,

Указательный палец моркови,

И арбузов тяжелые гири

Все плотнее,

Все крепче,

Все шире!..

Над совхозом июльский закат,

И земля в полусонном бреду.

Три приятеля — трое цыплят,

Три вечерние жертвы бредут.

1930.

КЛОПЫ

Халтура меня догоняла во сне,

Хвостом зацепив одеяло,

И путь мой от крови краснел и краснел,

И сердце от бега дрожало.

Луна закатилась, и стало темней,

Когда я очнулся, и тотчас

Увидел: на смятой постели моей

Чернеет клопов многоточье.

Сурово и ровно я поднял сапог:

Расправа должна быть короткой,

Как вдруг услыхал молодой голосок,

Идущий из маленькой глотки:

— Светлов! Успокойся! Нет счастья в крови,

И казни жестокой не надо!

Великую милость сегодня яви

Клопиному нашему стаду!

Ах, будь снисходительным и пожалей

Несчастную горсть насекомых,

Которые трижды добрей и скромней

Твоих плутоватых знакомых!..

Стенанья умолкли, и голос утих,

Но гнев мой почувствовал волю:

— Имейте в виду, — о знакомых моих

Я так говорить не позволю!

Мой голос был громок, сапог так велик

И клоп задрожал от волненья:

— Прости! Я высказывать прямо привык

 Свое беспартийное мненье.

Я часто с тобою хожу по Москве,

И, как поэта любого,

Каждой редакции грубая дверь

Меня прищемить готова.

Однажды, когда ты халтуру творил,

Валяясь на старой перине,

Я влез на высокие брюки твои

И замер… на левой штанине.

Ты встал наконец-то (штаны натянуть —

«Работа не больше минуты),

Потом причесался и двинулся в путь

(Мы двинулись оба как будто).

Твой нос удручающе низко висел,

И скулы настолько торчали,

Что рядом с тобой Дон-Кихота бы все

За нэпмана принимали…

Ты быстро шагаешь. Москва пред тобой

 Осенними тучами дышит.

Но вот и редакция. Наперебой

Поэты читают и пишут.

Что, дескать, кто умер, заменим того.

Напрасно, мол, тучи нависли,

Что близко рабочее торжество,

 Какие богатые мысли!

Оставив невыгодность прочих дорог,

На светлом пути коммунизма

Они получают копейку за вздох

И рубль за строку оптимизма…

Пробившись сквозь дебри поэтов, вдвоем

Мы перед редактором стынем.

Ты сразу: «Стихотворенье мое

Годится к восьмой годовщине».

Но сзади тебя оборвали тотчас:

«Куда вы! Стихи наши лучше!

Они приготавливаются у нас

На всякий торжественный случай.

Красная Армия за восемь лет

Нагнала на нас вдохновенье…

Да здравствуют Либкнехт, и Губпрофсовет,

И прочие учрежденья!

Да здравствует это, да здравствует то!..»

И, поражен беспорядком,

Ты начал укутываться в пальто,

 Меня задевая подкладкой.

Я всполз на рукав пиджака твоего

И слышал, как сердце стучало…

Поверь: никогда ни одно существо

Так близко к тебе не стояло.

Когда я опять перешел на кровать,

Мне стало отчаянно скверно,

И начал я громко и часто чихать.

Но ты не расслышал, наверно.

Мои сотоварищи — те же клопы —

На нас со слезами смотрели,

Пускай они меньше тебя и слабы —

Им лучше живется в постели.

Пусть ночь наша будет темна и слепа,

Но все же — клянусь головою —

История наша не знает клопа.

Покончившего с собою.

1926.

ПОТОП