Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны - Дэниел Эллсберг

В целом большинство аспектов американской системы ядерного планирования и поддержания боеготовности, которые стали известными мне полвека назад, существуют и сегодня и связаны все с той же возможностью катастрофы, однако в несравненно больших масштабах, чем представлялось в те времена. Риски нынешней ядерной эры значительно превосходят опасности распространения и негосударственного терроризма, которые почти полностью поглощали внимание общества на протяжении жизни последнего поколения и особенно в последнее десятилетие. Арсеналы и планы двух сверхдержав не только являются непреодолимым препятствием на пути эффективной глобальной кампании против распространения ядерного оружия, они сами по себе представляют явную угрозу не только людям, но и всему живому на Земле.

Я собираюсь привлечь внимание к темной стороне реальности, существующей уже более 50 лет, к тому, что всеобщая термоядерная война – это необратимая, беспрецедентная и почти невообразимая катастрофа для цивилизации и жизни на Земле. Она беспредельно масштабнее чернобыльской катастрофы, урагана «Катрина», разлива нефти в Мексиканском заливе, аварии на АЭС «Фукусима», Первой мировой войны и может разразиться в любой момент.

Ничто в истории человечества не может быть более аморальным. Или безумным. Рассказ о том, как возникла эта катастрофическая ситуация и почему она сохраняется уже более полувека, – это своего рода хроники человеческого безрассудства. Смогут ли американцы, русские и другие народы изменить свою убийственную политику и избавиться от угрозы всеобщего уничтожения в результате применения своих собственных изобретений, покажет будущее. Лично я предпочитаю верить, что это все еще возможно.

Если мы хотим когда-нибудь уничтожить машину Судного дня, то следует представлять, откуда она взялась. Как мы могли? Как американцы – или, коли на то пошло, русские – дошли до этого?

Я хочу рассмотреть этот вопрос с нескольких сторон и начну с себя. Как я мог в свои неполные 30 лет стать разработчиком руководства по планированию ядерной войны, которая, по моим представлениям, привела бы в случае развязывания к гибели сотен миллионов человек (а на самом деле намного больше)?

Этот вопрос очень тяжел для меня. Участие в подобных разработках выглядит особенно странно с учетом моего неприятия бомбардировок с детства и необычного вступления в ядерную эру. Отвращение к бомбардировкам населения и к ядерному оружию связано с моим детством, которое пришлось на Вторую мировую войну. За год до нападения на Перл-Харбор, когда мне было девять лет, документальные кадры бомбардировки Лондона стали для меня образчиком беспредельной жестокостью нацистов. Уничтожение городов, где живет масса людей разных возрастов, казалось чем-то демоническим.

В начальной школе после Перл-Харбора нас учили, как надо действовать во время воздушных налетов. Однажды учительница дала мне модель небольшой, серебристой зажигательной бомбы. Нам рассказали, что это магниевая бомба, пламя которой нельзя загасить водой. Ее нужно засыпать песком, чтобы прекратить доступ кислорода. В каждой классной комнате нашей школы стояло большое ведро с песком для этой цели. Я воспринимал это как подготовку к боевым действиям, хотя сейчас понимаю, что вероятность появления немецких или японских бомбардировщиков в Детройте была ничтожной. Однако идея магниевой бомбы произвела на меня сильное впечатление. Мне показалось просто жутким, что люди создавали и сбрасывали на других горючее вещество, которое непросто потушить, частичка которого, как нам объяснили, могла прожечь тело до кости. Я не мог понять людей, которые хотели сжечь детей таким образом.

Потом кинохроника показала, как американские и британские бомбардировщики бесстрашно преодолевают заградительный огонь, чтобы сбросить свой смертоносный груз на цели в Германии. Я верил в то, что нам говорили, – в то, что дневное прицельное бомбометание уничтожает только военные заводы и цели (хотя, к сожалению, бывают случаи, когда страдает и гражданское население).

Мой отец, инженер-конструктор в Детройте, имел отношение к отправке на войну большинства американских бомбардировщиков. В начале войны он был главным инженером, отвечавшим за строительство завода Willow Run компании Ford, который выпускал бомбардировщики B-24 Liberator для авиационного корпуса. По его словам, это было крупнейшее в мире производственное здание под одной крышей. Там собирали бомбардировщики точно так же, как в компании Ford собирали автомобили – на конвейере. Его длина составляла два километра.

Один раз отец взял меня с собой в Willow Run показать, как работает сборочный конвейер. Насколько хватало глаз, вдоль направляющих без остановки двигались огромные металлические корпуса самолетов, висевшие на крюках, а рабочие что-то приклепывали и устанавливали детали. Для 12-летнего мальчишки зрелище было грандиозным, и я очень гордился своим отцом. Его следующим местом работы во время войны было строительство завода по производству авиадвигателей, опять крупнейшего в мире завода компании Dodge в Чикаго, который выпускал двигатели для самолетов B-29.

Я, разумеется, не знал, что его бомбардировщики будут сбрасывать такие же зажигательные бомбы, о которых нам рассказывали в школе, – начиненные магнием или другими веществами вроде белого фосфора и напалма. Не думаю, что об этом знал мой отец. Фильмов о том, что творилось на земле под нашими самолетами, и о пожарах в Гамбурге, Дрездене и Токио не показывали.

Ну а если бы я знал, что мы повторяем, особенно при налетах на Японию, нацистскую практику устрашающих бомбардировок, то как бы отреагировал? Честно говоря, не знаю. Вполне возможно, обеспокоенность улеглась бы от мысли о том, что это они начали войну и бомбардировку городов, что возмездие было справедливым и необходимым и что все помогающее победить в войне против такого жестокого врага оправдано.

Та же самая мысль могла бы успокоить меня и после атомной бомбардировки Японии, как она успокоила большинство американцев, если бы не исключительный случай, произошедший в школе в последний год войны. В отличие от большинства американцев, непричастных к Манхэттенскому проекту, я узнал о вызовах ядерной эры примерно за девять месяцев до объявления об уничтожении Хиросимы и в совершенно другом контексте.

Это произошло во время занятий по социальным исследованиям в девятом классе осенью 1944 г. Мне тогда было 13 лет, и я находился на полном пансионе в частной школе Cranbrook в Блумфилд-Хиллс, штат Мичиган. Наш учитель Брэдли Паттерсон рассказывал об известной в то время в социологии концепции – идее Уильяма Огберна о «культурном отставании».

Идея заключалась в том, что развитие технологии нередко происходит значительно быстрее, чем развитие других аспектов культуры – наших институтов управления, ценностей, обычаев, этики, понимания общества и самих себя. Действительно, само понятие прогресса мы в основном относим к технологии. Что отстает, что развивается более медленно, если вообще развивается, так это все, связанное с нашей способностью направлять технологический прогресс и мудро, этично и осмотрительно контролировать его.