Падение Софии - Елена Хаецкая

— Лисистратов — настоящая ваша фамилия? — перебил я.

Он поглядел на меня сбоку, моргая маленькими, добрыми, светлыми глазками.

— А почему вы думаете, будто нет?

— В театральной среде принято брать себе псевдонимы, — блеснул познаниями я.

— Это так; однако по всем документам я именно Лисистратов, — ответил мой спутник. Он остановился перед большим, темным домом, широким, с покосившимся входом. — Мы пришли.

В трактире было немного народу. Лисистратов усадил меня за стол поближе к растопленному камину и пошел договариваться с хозяином. Я сидел, рассеянно глядя в огонь и краем уха слушая, как Лисистратов что-то втолковывает своему собеседнику и как тот нехотя соглашается. Скоро мой новоявленный приятель возвратился ко мне, уселся напротив и сообщил, что сейчас нам принесут горячие щи и водку.

Я возразил, что не имею обыкновения употреблять щи в это время суток, что до водки, то с некоторых пор предпочитаю не пить ее вовсе; но Лисистратов только рассмеялся:

— Сразу видать поповича! Еще скажите, что по пятницам не вкушаете скоромного.

— А если скажу?

— Я не поверю, — ответил Лисистратов.

Тут явился парень с обмотанными фартуком чреслами, похожий больше на сапожника, чем на трактирного слугу.

Он выставил перед нами на столе тарелки, большую супницу с торчащей из нее ложкой, вазочку со сметаной, графин со стопочками, корзинку с нарезанным хлебом и блюдечко с мелко накрошенными чесноком, укропом и петрушкой. Я мгновенно поддался соблазну и разжился тарелкой щей, а Лисистратов налил мне водки и удовлетворенно произнес:

— Я ведь предрекал вам, что не устоите!

Мне сделалось тепло и весело, более того — я ощутил к Лисистратову большую симпатию. А тот, наклонившись ко мне через стол, говорил, почти не шевеля губами, как будто опасался слежки:

— Вы ведь решили, конечно, что эта девица, Анна Николаевна, есть светлый образ? Она на всех так воздействует при помощи своих моллюсков. А сама, кстати, перестарок. Ей тридцать шесть, она вас уведомляла?

— Анна Николаевна на свой возраст никак не выглядит, — сказал я.

— Так-то оно так, но возраст у женщины не в чертах лица и не в обвислости кожи, а во взгляде. Чем больше женщина увидела и обдумала, тем старше у нее взгляд. А Анна Николаевна, смею вас заверить, повидала на своем веку!

— И чего она такого повидала? — спросил я.

— По-вашему, возможно прожить тридцать шесть лет и ничего не повидать? Это фактор времени! — глубокомысленно ответил Лисистратов. — Объективность требует признать.

— Понятно, — сказал я.

— Отказать Кузьме Кузьмичу! — проговорил Лисистратов. — Это, знаете ли, был поступок! О нем много рассуждали в местном обществе. Ведь Кузьма Кузьмич, покойник, был почти святой. Ему натурально поклонялись. Даже из соседней деревни пришла одна мамаша с золотушным ребенком и крепкой верой. Не слыхали? Вообразите, верила, бедная, что Кузьма Кузьмич наложением рук способен исцелить ребенка. И что бы вы думали?

— Что? — спросил я, потому что Лисистратов сделал ужасно долгую паузу и впился в меня взглядом.

— Возложил! — объявил Лисистратов. — Долго противился — от осознания недостоинства; но затем все-таки сдался на уговоры и возложил.

— А ребенок? — спросил я.

— Ребенок, вроде бы, стал лучше, но потом все-таки помер. Правда, помер он от воспаления легких, — прибавил Лисистратов. — Я эту историю вам к тому рассказываю, что в святость вашего дядюшки многие верили. А Анна Николаевна осмелилась ему отказать. Как вы на это смотрите?

— Как на честный поступок молодой женщины, — брякнул я.

Почему-то мне было неприятно воображать Анну Николаевну — с ее русыми стрижеными волосами и мозольками на ладонях — замужем за старым (а теперь уж и вовсе покойным) Кузьмой Кузьмичом.

— Искренний поступок — да, — подхватил Лисистратов. — Но честный ли?

— А в чем разница? — спросил я.

Лисистратов вместо ответа налил нам обоим опять водки.

— Я, между прочим, блистал в драматических ролях, — поведал он. — В Лембасово имелся когда-то второй театр, драматический. Вы не знали?

— Правда? — удивился я, ощущая, как водка начинает оказывать воздействие на мои мыслительные способности.

— Вы удивлены? А между тем наше захолустье обладало двумя театрами и концертным залом. Теперь вместо концертного зала — стадион, драматический театр захирел и умер; процветает одна лишь опера, которой завладел господин Скарятин, так вам полюбившийся. — Лицо Лисистратова сделалось злым, сморщенным. — Это была его интрига, чтобы изничтожить драму! Его и Бухонёва, которому он так покровительствует. А я остался без заработка и постепенно впадаю в ничтожество. Но я — ничто! Вместе со мной пошел ко дну величественный корабль драмы!

Он помолчал, выпил, налил себе одному, опять выпил (я в это время доел щи) и сказал:

— А если бы Анна Николаевна снизошла ко мне, всё было бы по-другому. Но она слишком гордая.

«Интересно, — подумал я, — неужели здесь все поголовно влюблены в Анну Николаевну? И не того ли ожидала она и от меня?»

Мысль эта показалась мне и лестной, и заманчивой, и устрашающей. Надо признать, в те годы я много думал о женщинах, и при том всегда бессвязно.

Я выпил еще водки и заговорил о женщинах с Лисистратовым. Тот внимательно слушал, подливал мне, сочувственно кивал, приводил какие-то примеры и заверял, что полностью разделяет мои чувства.

Затем он объявил, что должен освежиться, и исчез, а я остался в одиночестве и от скуки принялся водить ногтями по толстой трактирной скатерти. Вскорости одиночество мое было нарушено. Я поднял голову и увидел своего дворника, Серегу Мурина.

Тощая щека Мурина болезненно дергалась.

Он сказал:

— Ви-витольд меня при-при-прислал заб-брать вас.

— Да что ж я, маленький, что ли, забирать меня! Никуда я не пойду! И как Витольд узнал, где меня искать?

— Ли-лисистратов сказал, — поведал Серега.

Я попытался встать, но тотчас упал обратно на скамью. У меня сильно закружилась голова.

Серега подхватил меня под мышки и утащил, а я плакал от бессилия и позора и думал об Анне Николаевне.

Я проснулся в своей спальне от головной боли и жажды. Шторы на окне были раздернуты, я мог видеть серый рассвет. Слабый дождик засеивал холодную землю, листья за ночь осыпались на дорожку сада.

Я мучительно размышлял о том, что выпил бы сейчас воды, а лучше — компота, киселя или даже, на худой конец, кваса. Но встать я боялся — голова кружилась при малейшем движении. Звонить же и просить кого-нибудь из слуг подать мне напиться я почему-то не решался. Перед моим мысленным взором попеременно вставали кухарка Планида, горничная Макрина, Витольд, Серега Мурин… и я столь же последовательно отказывался от намерения тревожить их. Меня раздирали глубокие противоречия. С одной стороны, я ведь имел полное право попросить о такой пустяковой услуге, как стакан воды, с другой — не в пять же часов утра…