Яд персидской сирени - Инна Бачинская

— Ну что там? — Ника свешивалась сверху.

— Ничего! Нашел молоко.

— А привидений нету?

— Не видно!

— Может, останешься? — без надежды на взаимопонимание спросил Алексей Генрихович Добродеев своего друга Монахова Олега Христофоровича. — Ты же обещал! Сколько можно скакать по жизни? И спина болит, и желудок, и «Зеленый лист» требует, Жорик не тянет, а ты снова в бега.

«Зеленый лист» был небольшой фабричкой, принадлежавшей Олегу Христофоровичу… кстати, для своих просто Монах, и его другу детства Жорику Шумейко, и выпускала она всякие травяные пищевые добавки по рецептам, привезенным им из странствий. Фабричка не то чтобы процветала, но пыхтела исправно, давая стабильный заработок, — Жорик управлял ею как мог, в силу собственных умения и разумения. Он был хороший человек, даже замечательный, но простой.

— Может, пора остепениться? — вел дальше Добродеев. — Не мальчик, чай. И новоселье… как же без новоселья? Я уже подарок прикупил, Жорик говорит, ребята тоже скинулись, а? Думали посидеть в мужской компании, пообщаться, принять… Жалюзи — и те не повесили! Я молоток и гвозди принес, давай, Христофорыч! Картину опять-таки надо определять, я принес гвоздь покруче.

Монах сопел, сосредоточенно набивая необъятный рюкзак всякими полезными вещами вроде свитеров, носков, одеял и спальника, коробок с аспирином, йодом и зеленкой и всяким другим добром, которое может понадобиться в походе опытному путешественнику. Он ходил туда-сюда от ящиков со скарбом, не разобранных со дня переезда на новую квартиру, до громадного дивана, на котором сидел скорбящий Леша Добродеев; рядом светил раскрытым зевом здоровенный рюкзак. Монах вытаскивал барахло из ящиков и укладывал в рюкзак. Лицо его было серьезно, брови нахмурены, на левой щеке — царапина. Добродееву он не отвечал вовсе. Царапину оставила упавшая картина, которую они оба вчера «определяли» над диваном. Вернее, определял один Добродеев, а Монах лежал на диване и давал советы. Картина — подарок Леши, кстати, — изображала Великую Китайскую стену. В ней не было изюминки: стена и стена, длинная, как собачья песня, восемьсот кэмэ, и была она вполне скучной. Добродеев подарил ее не без умысла — ему казалось, что такая картина способна начисто отбить охоту к путешествиям. Он принес ее и затеял вешать над диваном, а она возьми и упади на Монаха. После чего решение того слинять куда подальше созрело окончательно. Весна, труба зовет, дробь барабана. Видения быстрого ручья где-нибудь в тайге под вековыми кедрами или хрустально-розового рассвета над заснеженными пиками стали посещать его все чаще, причем во всякое неурочное время: за завтраком, во время бритья, мытья посуды и бесед с Добродеевым. Виделось Монаху, что сидит он под кедром на берегу ручья, в ручье играет форель, а рядом горит костерок, булькает в казанке уха и пахнет лавровым листом. Лепота! Он застывал, вглядываясь в картинку, мыслями весь там, а потом, очнувшись, с удивлением озирался по сторонам.

— Видение? — спрашивал догадливый Добродеев. — Опять?

Монах только вздыхал.

…Немного о героях. Олег Христофорович Монахов, Монах для близких и друзей, как мы уже знаем, был необычной личностью. И внешность у него была необычной. Он был толст, большеголов, с длинными русыми волосами, скрученными в узел на затылке, и рыжей окладистой бородой. С голубыми пытливыми глазами, которые видели собеседника насквозь. У него была привычка степенно пропускать бороду через пятерню, что придавало ему вид солидный и внушающий доверие, а пенсионерки, завидев его, крестились, принимая за служителя культа; он степенно кивал и осенял их мановением длани. Весь его облик излучал такое вселенское спокойствие и безмятежность, что всякому хотелось его потрогать в надежде, что и на него перейдет кусочек благости.

В свое время он практиковал как экстрасенс и целитель, причем весьма успешно. Был такой период в его пестрой биографии. А еще он преподавал физику в местном педвузе, защитил кандидатскую. Потом перекинулся на психологию, стремясь разобраться в душе как собственной, так и страждущих. Он был женат три раза, и жены его были красавицами и умницами, и дружеские отношения сохранялись после разводов…

Почему был, спросите вы? Почему в прошлом времени? Да по одной-единственной причине — Монах склонен к перемене мест, он бродяга по натуре, он счастлив, когда топает куда-то вдаль с неподъемным рюкзаком за плечами. И рано или поздно в его жизни наступает момент, когда он все бросает: и жен, и насиженное место, и друзей — и летит «за туманом и за запахом тайги» на Алтай, в Монголию или в Непал.

И там, затерявшись в непроходимых дебрях, сидит неподвижно на большом валуне, смотрит на заснеженные горные пики и любуется цветущими белыми и красными олеандрами; в прищуренных его глазах отражается хрустальный рассвет. Безмятежность, покой, сложенные на коленях руки… Он похож на Будду.

Бродит по бездорожью, спит в палатке под развесистым кедром или орешником, варит в котелке пойманную рыбу, а то и добытого некрупного зверя, много думает. Там классно думается, под развесистым кедром: ни тебе голосящего мобильника, ни Интернета, ни скайпа, ни докучливого трепливого соседа, ни надоевших звуков цивилизации. Думается о чем, спросите вы? Да мало ли! О судьбах мира, загадках истории, физических парадоксах, вроде путешествий во времени, и версиях происхождения человека. Даже о летающих тарелках, с точки зрения физика и психолога: возможно ли в принципе, массовая галлюцинация или научный факт? Да и неважно, о чем думать. Можно попытаться доказать мысленно теорему какого-нибудь выдающегося математика, до сих пор никем не доказанную. Круг интересов Монаха безграничен. Он смотрит на огонь и выстраивает свои мысли в некий логический ряд, пытаясь уразуметь, с нетерпением ожидая пронзительного чувства озарения. Пошумливают верхушки деревьев, всплескивает ручей, посверкивают низкие большие звезды, и воздух хрустально прозрачен, холоден и чист; Монах размышляет. Он на равных с окружающей средой — наверное, это называется счастьем.

Он понимает в травах и ягодах, ему сварить снадобье раз плюнуть. Он чувствует, что нужно смешать, и куда намазать, и сколько принять внутрь, чтобы не простудиться. И спишь после приема как младенец, и видишь сны. Правда, потом их трудно, почти невозможно вспомнить — только и остается чувство, что обмыслилась и доказалась некая суперзадача, а вот какая — увы. Зато наутро выспавшийся индивидуум свеж и бодр, мыслительные шестеренки крутятся будь здоров, мысль бежит вприпрыжку, голова варит и всякая проблема, непосильная вчера, разрешается на счет раз-два. И никакого похмельного синдрома.

Иногда, очень редко, правда, Монах видит картинки. Всего два раза в жизни, если честно. Один раз он увидел себя, вынесенного волнами на берег, бездыханного, разбитого о камни. Это случилось за пару минут примерно до того, как он сунулся форсировать вброд незнакомую речонку. Картинка была настолько жизненна, что он сразу поверил, так как считает себя волхвом и ясновидящим и убежден, что открыто ему нечто, скрытое за семью печатями. Во второй раз он увидел бездыханное тело старой дамы с распущенными седыми волосами и, по его собственным словам, чуть не помер со страху. Ну да это долгая история, о ней как-нибудь в другой раз[2].