Моя любовь когда-нибудь очнется - Чарльз Мартин

– Понятно, – прошептал я, чувствуя, как меня прошиб пот. – Она не успела.

– Что касается твоей налоговой ситуации и необходимости выплачивать проценты по займу, то… Одна моя знакомая из нашего компьютерного отдела проверила, по моей просьбе, твою кредитную историю… которая, кстати, оказалась совершенно безупречной. И мне бы не хотелось, чтобы ты ее испортил.

Я тряхнул головой, сражаясь с приступом тошноты.

– Черт бы побрал и тебя, и твоих знакомых! – пробормотал я. – Доброжелательные идиоты!.. Без них жизнь была бы намного спокойнее.

– Не стоит попрекать меня моими знакомствами, Дилан. Кроме того, тебе прекрасно известно, что я всегда соблюдаю правила. Именно поэтому некоторые мои знакомые находятся за решеткой, причем заслуженно. И главное – они сами это понимают.

Это было абсолютно верно, и сейчас старый приятель только напомнил мне о том, что я отлично знал. Весь город, не исключая тех, кого Эймосу приходилось задерживать, не сомневался в его справедливости и честности. Думаю, большинство нарушителей закона в наших краях хотели бы, чтобы их арестовывал именно он, а не кто-то другой. При этом каждый из них, что бы он ни натворил, мог быть уверен, что получит по заслугам – именно по заслугам, но не более того. Эймос был служителем закона в буквальном смысле слова, и законом он никогда не злоупотреблял.

– Кроме того, так хотела Мэгги, – напомнил Эймос шепотом.

Я только головой покачал. Прошедшие три дня полностью выпали у меня из памяти, но за это время я ухитрился основательно вываляться в свиных экскрементах. Часть из них перекочевала на руки и на рубашку Эймоса. Несколько раз он пытался почиститься, но только хуже все размазал.

Перехватив мой взгляд, Эймос сказал:

– Да, Дилан, я выпачкался в свином дерьме, но я по-прежнему тот же. У меня есть форма, есть рация, дубинка, большой заряженный пистолет и значок помощника шерифа. Всем этим я очень дорожу, но, если бы я мог поменяться с тобой местами, колебаться я бы не стал. К сожалению, я не могу стать тобой, поэтому я просто прошу: ступай домой, вымойся как следует, побрейся, смени одежду и поезжай на собеседование. К тому же, мне кажется, что в глубине души ты знаешь – так будет лучше для тебя… – Он окинул взглядом мои кукурузные поля и добавил: – …Для тебя, для Мэгги и для твоих плантаций.

Иногда я бы предпочел, чтобы Эймос не был настолько откровенным и прямым человеком.

– Кто… кто сейчас с Мэгги? – выдавил я.

– До недавнего времени с ней был я, потом меня сменила сиделка. Она – очень приятная девушка, дочь местного пастора. Не волнуйся, она будет хорошо заботиться о твоей жене. Пойми, Дилан, сейчас ты ничего не можешь сделать для Мэгги, ее жизнь – в руках Божьих. Я этого не понимаю, и мне это не очень нравится, но… Пойми, ни ты, ни я ничего изменить не можем. Нам остается только ждать и надеяться… а пока мы ждем, нужно позаботиться о том, чтобы на почтовом ящике перед твоим домом и дальше красовалась фамилия Стайлз, а не чья-то чужая. Чтобы этого добиться, ты должен пойти на работу в колледж. Вопрос только в этом. И не надо говорить мне, будто ты поклялся никогда не преподавать. Это чушь собачья! – Эймос сплюнул и ткнул пальцем мне в грудь. – Ты – профессор, а никакой не фермер, вот и делай то, что́ получается у тебя лучше всего. Или ты думаешь, Бог случайно послал тебе такую бабушку? Ты думаешь, Он ошибся и она учила тебя всяким книжным премудростями только для того, чтобы ты мог хранить их в себе, ни с кем не делясь?

Он поставил одну ногу на ступеньку, уперся в колено локтем согнутой руки и добавил уже совсем другим тоном:

– Я очень, очень в этом сомневаюсь, дружище. Да, я знаю, что тебе очень нравится быть фермером, но ты не Папа Стайлз, по крайней мере, еще не стал им. Можешь и дальше прятаться от всех в своей кукурузе, но это будет просто стыд и позор. Стыд и позор! В общем, вставай и иди мойся, пока я сам не окатил тебя водой из шланга.

Я отворил сетчатую дверь и ввалился в дом, бормоча себе под нос:

– Чтоб тебе провалиться, Эймос!.. Чтоб тебя укусил бешеный енот!

– Эй! – крикнул мне вслед Эймос. – Я только выполняю обещание, которое дал твоей жене. Это ты на ней женился, а не я, и если хочешь жаловаться… – Он махнул рукой в ту сторону, где находилась больница. – …Жалуйся ей!

– Для этого мне нужно туда попасть.

– Попадешь, только сначала побеседуй с мистером Уинтером. – Эймос улыбнулся, проворчал себе под нос что-то неодобрительное и отправился на кухню, чтобы вымыть нашу старую кофеварку.

Я был единственным ребенком в семье и появился на свет довольно поздно, когда меня уже не ждали. Когда я все-таки родился, родители сочли это настоящим чудом: отцу тогда было уже сорок два, а маме – сорок. Я до сих пор помню обоих, но, к сожалению, воспоминаний у меня немного: отец погиб в автомобильной аварии, когда мне было лет пять, а мама умерла от сердечного приступа полгода спустя, рухнув на пол прямо в универмаге, куда она отправилась покупать для меня овсяные хлопья.

Вскоре после маминой смерти меня взяли к себе бабушка и дед. Они растили меня до восемнадцати лет, пока я не окончил школу и не отправился в колледж. Несмотря на отсутствие родителей, недостатка в любви я не испытывал никогда – бабушка и дед об этом позаботились. У обоих были поистине неисчерпаемые запасы любви, которую они щедро изливали друг на друга, на меня и на свой дом.

Небольшой фермерский дом на две спальни дед построил своими руками больше шестидесяти лет назад. Полы он настелил из магнолиевых досок двенадцатидюймовой ширины, которые подогнал и соединил друг с другом на «ласточкин хвост», обойдясь без единого гвоздя. Полы получились крепкими, хотя и немного скрипучими. С годами на них появились кое-где глубокие царапины, и только в гостиной, где мои дед с бабкой частенько танцевали в одних чулках под музыку оркестра Лоренса Уэлка, пол так и остался гладким, отполированным чуть не до зеркального блеска.

Стены дедушка – вслед за нашими соседями я стал звать его Папой, да он и был мне отцом – сделал из восьмидюймовых кипарисовых досок, потолок – из четырехдюймовых дубовых планок, соединенных «в паз и гребень», а крышу покрыл гофрированным железом. Сколько я себя помнил, снаружи дом всегда был белым, с зелеными наличниками и жалюзи. Почему Папа красил его только белой краской? Так нравилось бабушке, а он не имел ничего против.

Помню, как-то летом Папа стоял на стремянке и, наверное, уже в сотый раз красил белой краской нижнюю дощатую поверхность свеса крыши. Поглядев на меня, он неожиданно сказал:

– Запомни, сынок: никогда не спорь с женщиной о том, каким должен быть ее дом. Запомни это накрепко, потому что это ее дом, а не твой. – И, махнув кистью куда-то в направлении кухни, Папа шепотом добавил: – Пусть я его и построил, но, если честно, нам с тобой очень повезло, что она позволяет нам в нем жить!

И теперь, когда бы я ни подумал о нашем доме, я вспоминаю его именно таким – сверкающим свежей белой краской и зелеными наличниками, утопающим в цветах, прохладным в любую жару благодаря легкому сквозняку, который врывался в кухонную дверь и вырывался из парадной двери, подпертых двумя отслужившими свое каминными кочергами.