Орден костяного человечка - Андрей Буровский

Бедолаги оторвались от корней, от мира портных и мелких торговцев в местечках, но и к другому берегу не приплыли. Лет пятьдесят, а то и семьдесят, три поколения подряд, становились они на цыпочки: «Мы русская интеллигенция!». Но неизбежно оказывались не в состоянии стать теми, кем так хотели быть. И после двух-трех поколений жизни в большом городе это было то же самое мужичье, дикое и суеверное. Мужичье, живущее культом материального; люди, для которых «жить хорошо» всегда означало только одно — «жить богато». А что это мужичье было не русское, а еврейское, право же, мало что меняло.

Интересно, размышлял про себя Володя, если бы он женился на «совсем простой» женщине из глухомани, и тогда у него был бы шанс оказаться счастливее в браке. Во-первых, потому, что и деревенская девчонка из самой грубой и дикой среды могла бы оказаться душевно тоньше и по-женски умнее Марины. А во-вторых… Во-вторых, потому, что далеко не всякий деревенский человек захочет вставать на уши, изо всех сил казаться не тем, что он есть. Интеллектуала он или уважает — или к нему равнодушен.

Корни несчастья Володи таились вовсе не в том, что он женился на женщине «не своего круга». Подумаешь! Множество проблем произрастали из того, что круг Марины хотел быть не хуже его круга… И недотягивал на каждом шагу.

Володя не казался — и по рождению, и по личным качествам он был человеком своего слоя, сословия, класса. Ему было легко и приятно заниматься наукой, вести образ европейского интеллектуала. Володю воспитали в среде, где казаться, а не быть считалось занятием презренным, да и попросту глупым, кривляние — признаком дурного воспитания, а придавать внимание тряпкам или проводить вечера, «зыря в телик», оценивалось… ну, примерно так же, как поход к знахарке вместо врача, избиение жены или курение марихуаны.

Бедная женушка оказалась в непростой ситуации, грустно усмехался Володя. Ничего не оставалось Марине, как любой ценой доказывать убожество мужа и пытаться привить ему комплекс неполноценности. Что было ей еще делать? Или следовало признать Володю нормальным успешным человеком, типичным представителем своей среды — и тогда все бредни ее встававшей на цыпочки родни становились тем, чем они были: злобным бухтением лакеев, изо всех сил стремящихся, но не способных стать такими же, как барин. Или же это смешное советское мещанство действительно было тем, чем хотело себя заявить: верхушкой интеллигенции. Но тогда уже именно Володя должен быть признан нелепым и странным уродом.

Ситуация напоминала старый немецкий фильм, в котором на бал, устроенный прислугой, попадает настоящий владелец замка… и прислуга, разумеется, считает его «неправильным» — недостаточно изящным, малообразованным, не умеющим говорить куртуазно-красиво. Володя совершенно не стремился оказываться в положении барина, которого изволят презирать мужики, затеявшие играть в бар… Но так уж получалось раз за разом.

Благо в среде еврейского мещанства жило представление о таких интеллектуальных уродцах, шлемазлах, — своего рода юродивых в еврейском варианте. Об «умных дураках», которые уже двадцать лет пишут какой-нибудь пятьсот тридцать третий комментарий к одному из стихов Библии, а во всем остальном — дураки и есть, как и сказано.

Несколько лет из Володи лепили шлемазла всеми способами, которые только доступны жестокой и неумной бабе. Все его успехи — тем более легкие — на языке Марины тут же получали свои названия: «воображать», «совать всем в нос свои успехи», «задаваться» — и прочие словечки из жаргона пятиклассников. Позже появилось, естественно, и «растопыриваешь пальцы», — когда выражение это появилось в России.

Володя поступил в аспирантуру, и этому не только смертельно завидовали — это воспринимали, как личное оскорбление двое семейных друзей, у которых — что поделать! — мнение о себе было куда выше, чем их способности. Как это так?! Он, этот недалекий, неумный Володя, имеет что-то, чего нет таки у умных людей! Не иначе, антисемитизм… Володя, как это ни неприлично, он русский… Вот почему их обижают, а этого Володю продвигают! И Марина прилагала все усилия, чтобы успех мужа никак и ни в чем не был бы заметен.

О Володе говорили, как о подающем надежды молодом ученом, и Марина с вымученной улыбкой высказывалась в духе: «Да-да, целые ночи колотит на пишущей машинке… Треск этот, и курит беспрерывно…» Володя вел кружок юных археологов, и мама одного из учеников радовалась: как хорошо, что мужчина взялся за это! «Мужчина!» — презрительно фыркала Марина, всем своим видом давая понять, кто такой Володя на самом деле.

Володя начал защищаться. В последние три года жена не могла причинить ему никакого вреда — Володе стало прочно наплевать на все ее суждения и мнения. Вообще на все, что бы она ни делала и ни говорила. Было скорее забавно наблюдать за потугами Марины: женщина изо всех сил старалась причинить Володе боль, задеть, обидеть… а ему становилось смешно.

Сложнее было со всем кругом Марины, с десятками людей, поступавших, как единое существо. Наверное, не лучшим способом было встать на тропу войны… Наверное, есть методы разумнее. Но есть предел силам человеческим, а Володя был к тому же очень, очень молод. Многое объясняется именно этим, что поделать.

Сколько раз Володя, притащенный в гости к чудикам из круга Марины, стряхивал на вылизанные ковры пепел «Астры» и «Беломора», разговаривал пропитым лесным басом, при этом отвратительно ругаясь! Особенно хорошо удавалось Володе пыхнуть папиросой в физиономию хозяйки дома, дружественного Эзельшмидтам, выпить несколько рюмок, рассказывая, как они в экспедициях, теодолит твою в кедрач, блевали от «гнилой консервы и хреновой повидлы», теодолит твою в болото и в кедрач, задумчиво рыгнуть, закурить еще одну «беломорину» и в заключение заснуть, положив голову на скатерть.

С точки зрения Володи, у него неплохо получалось изображать нечистоплотного, одичалого в экспедициях типа, хронически нетрезвого и глупого. Шлемазл, что поделать, да еще и русский, как не стыдно… Не один сочувственный взор обращался к бедной Марине, вынужденной терпеть глупого, совершенно невоспитанного мужа, — но и это было рафинированной формой мести.

Володя вроде бы и выполнял священный долг, выводил Марину в свет, но вместе с тем был избавлен от тягомотных, вымученных разговоров, мог уже не сливаться с местечковым мещанством, не быть одним из людей, которых от души презирал.

Он понимал — и для этой публики его поведение тоже удобнее всего: ну, дикая русская свинья, которая жить не в состоянии без плохого табака и водки, выгодно оттеняющая их — культурных и утонченных. Ну и пусть — ему тоже удобнее позиция человека не вполне нормального; по крайней мере, убедившись в тупости Володи, его меньше пытались переделать, отесывая под себе подобного.

Со временем Володя даже добился того, что его перестали воспитывать, объясняя, какую отвратительную профессию он выбрал. Ведь археологию Эзельшмидты и их друзья считали «ковырянием в окаменевшем дерьме», а участие в экспедициях — не формой научной работы, а дурацкой блажью русской свиньи и признаком неполноценности. Ведь умные люди не ездили в какие-то экспедиции, не занимались глупостями на раскопах, а уж тем более не любили далеких переходов, летних дождей, жизни в палатке и шума сосен под ветром (и считали дураками тех, кто любит). Впрочем, Володя давно нашел неплохую формулу: «Нам, петербургской деревенщине, местечковых аристократов не понять!» По ней и жил.