Кровавый след бога майя - Юлия Алейникова

Теперь нужно было обеспечить запас воды и продовольствия. Он возьмет с собой золотого божка, документы, минимум вещей и, разумеется, деньги. Продавать золотого божка прямо здесь, в Британском Гондурасе, Николай не собирался. Для этого лучше отправиться в Американские Штаты — там достаточно не слишком щепетильных коллекционеров, готовых выложить за такую диковину круглую сумму. До Американских Штатов рукой подать, а оттуда можно будет сразу отплыть в Россию.

Именно туда, на родину, рвалось сердце. В последнее время оно болезненно сжималось при мысли о родителях и доме. Как они там? Что это за революция, о которой вопили европейские газеты? Что за Советы такие?

До сих пор он был почему-то совершенно спокоен за близких. У Николая были младший брат и старшая сестра, сейчас уже вполне взрослые люди, способные позаботиться о стариках. Что же касается революции, его семья, хотя и имела потомственное дворянство, всю жизнь трудилась на благо отечества. Дед был профессором университета, отец — инженером, мать окончила женские курсы и до замужества преподавала. Младший брат с детства мечтал стать врачом, наверное, сейчас он оканчивает учебу, может быть, уже и окончил. Тревожиться было не о чем: по сведениям, которые он черпал из газет, новая власть искореняла богатых промышленников и аристократов, родители ни к одной из этих категорий не принадлежали, и все же тревога за них не покидала. Нет, как можно скорее домой, в Россию. Но для этого нужны деньги, а их нет.

Николай всю жизнь считал себя человеком честным и, как бы трудно ни приходилось, никогда не опускался до кражи или обмана. Сейчас он почувствовал, что готов перейти эту грань. Совесть почему-то молчала, как будто одобряла недостойный план.

Золотого божка нашел он, а значит, он просто возьмет то, что принадлежит ему. А что до денег… Но, в конце концов, ему тоже полагается вознаграждение за каторжный труд, и вряд ли Митчелл-Хеджес готов расплатиться с ним по-честному.

Пить он себе больше не позволял, с Анной стал добр и внимателен, чем вызвал глухое раздражение ее отца.

Подготовка к побегу настолько захватила Николая, что он теперь не так болезненно реагировал на видения, преследующие его по ночам. Ах Пуч, джунгли, поземка в далеком Петербурге, какие-то темные тени в шинелях… Образы кружились в хороводе, пугали, изматывали, но, просыпаясь, он думал только о бегстве. Анна тоже жаловалась на сны — ей являлись картины прошлого Лубаантуна: жрецы на вершинах пирамид, кровавые жертвоприношения, дикие обряды. Митчелл-Хеджес давал ей какие-то капли, милый заботливый Кук пытался хоть как-то разнообразить пищу, майор простодушно предлагал выпить. Его тоже мучили кошмары, но он видел причину исключительно в качестве спиртного.

Один Митчелл-Хеджес пребывал в добром расположении духа — не иначе, подсчитывал барыши после продажи черепа и золотого божка. Прочие находки, пусть и интересные с точки зрения науки, особой прибыли не сулили.

Все изменилось, когда один из индейцев, возвращаясь в лагерь после работы, зацепился за какой-то стебель, упал, скатился со склона, напоролся на ядовитый шип и к вечеру скончался в страшных мучениях, оглашая лес дикими криками. Его соплеменники выглядели уже скорее не злыми, а напуганными, без конца молились и трясли амулетами. Пока индеец бился в агонии, Анна сходила с ума от ужаса. Больше всего ее угнетала невозможность помочь страдальцу: никаких серьезных медикаментов у них не было. Митчелл-Хеджес был мрачнее тучи. Джонатан безостановочно твердил, что божка нужно вернуть на пирамиду. Майор пил, Кук раздавал всем успокоительные капли.

Индейцы, крайне возбужденные, не стали хоронить умершего собрата, что, впрочем, было бессмысленно, его тотчас бы откопали и съели хищники, а отнесли тело к храму в качестве жертвы.

Глубокой ночью они закончили свои обряды, и лагерь забылся тревожным сном.

Николай лежал, прислушиваясь к ночным шорохам и сонному дыханию джунглей. Казалось, что время застыло. Он едва дождался предрассветного часа, чтобы одеться и выйти из палатки. В тот же миг из редеющей тьмы беззвучно возникла темная фигура Кааша. Николай вручил ему свой рюкзак и жестами велел ждать на опушке леса, а сам двинулся к палатке Митчелл-Хеджеса. Он был уверен, что тот крепко спит, потому что сам насыпал ему в вечерний чай двойную дозу снотворного. Англичанин был так возбужден, что не обратил внимания на странный вкус.

Оставалось забрать Ах Пуча. Накануне, видя беспокойство индейцев, Митчелл-Хеджес спрятал все ценности в сундук и надежно его запер. Потом они с Джонатаном пытались усмирить взбунтовавшихся рабочих, а Николай воспользовался всеобщей суетой, пробрался в палатку и стянул ключ из тайника. Забрать статуэтку сразу он не решился. Пропажа ключа — одно, а исчезновение Ах Пуча — совсем другое. Теперь оставалось открыть железный ящик и забрать находку.

Николай бесшумно вошел в палатку. Начальник экспедиции спал, раскинувшись на походной кровати. Лицо его нервно подергивалось во сне — видимо, Митчелл-Хеджеса тоже мучили кошмары. Николай опустился на колени, на ощупь вставил ключ в замок и достал завернутого в шелковый платок Ах Пуча. Теперь он ничего не боялся. Даже если кто-нибудь поднимет тревогу, они с Каашем успеют уйти. Митчелл-Хеджесу вряд ли удастся быстро снарядить погоню — если индейцы вообще захотят их преследовать. Без провожатых англичане, понятно, не станут лезть в джунгли. Оставалась еще опасность, что индейцы сами захотят их догнать, чтобы вернуть божка, но на этот случай у Николая имелся револьвер с тремя обоймами.

Вдвоем с Каашем они нырнули в непроглядную тьму джунглей.

Через полчаса взошло солнце. Теперь они могли продвигаться увереннее. Густые кроны, смыкающиеся далеко в вышине, почти не пропускали дневной свет. Глаза Николая с трудом привыкали к сумраку сельвы. Видно было не дальше чем на расстоянии десяти шагов. Что и как здесь мог разглядеть Кааш, оставалось загадкой.

Они взяли хороший темп и сейчас уверенно продвигались между гигантских стволов. Николай, ободренный отсутствием погони, повеселел.

Теперь он мог различить змеиные хвосты лиан, мхи и орхидеи, облепившие могучие стволы, и тропических исполинов, стоявших на корнях, как на пальцах. Были и совсем другие деревья — гладкие, лишенные сучьев, они опирались на корни, как на контрфорсы, и напоминали колонны готического собора. Яркими всполохами мелькали бабочки. Иногда высоко над головами раздавался гомон и сучья летели на землю — это стая обезьян перемещалась в поисках добычи. Стремительно, как выпущенный из пращи камень, проносилась гарпия, и тогда крики обезьян напоминали жалобу и долго не умолкали.

Птицы оглашали лес своими голосами, повсюду среди деревьев мелькали их яркие хвосты. Несколько раз перед глазами Николая пролетели большие пестрые ара. Черно-желтые туканы показывались из чащи и снова скрывались. Маршировали муравьи-листорезы, жуки с гудением сновали между деревьями. Квакали лягушки, временами кто-то шуршал среди листьев, легкий и невидимый.

Довольно быстро Николаю стало не до красот джунглей. Рубашка и брюки, заправленные в сапоги, напитались влагой и липли к телу, летающие твари норовили укусить — и это несмотря на то, что открытые участки тела он основательно протер уксусом.