Кабаре - Лили Прайор

К этому выводу я пришла перед самым Рождеством — первым Рождеством без мамы. Отделение физиотерапии украсили выгоревшими бумажными гирляндами, а Друзилла Морелли нацепила смешные оленьи рога. В отделении психиатрии атмосфера, напротив, накалилась, ибо приближалась ежегодная вечеринка, которая, по словам доктора Бонкоддо, смахивала на смертоубийство. От домашнего праздника на виа Грегорио мы не ждали ничего особенного, но никто и представить себе не мог, насколько плачевно это будет выглядеть.

Драгоценные игрушечные фигурки, которые мы собирали с самого детства, потерялись во время переезда с виа Джулиа, а без них Рождество — не Рождество. Дядя Бирилло попробовал исправить ситуацию, украсив дом несколькими воздушными шариками, но из-за астмы не смог надуть их до нужного размера, и они выглядели унылыми и сморщенными, как ссохшиеся виноградинки.

Я все время вспоминала, как мы праздновали Рождество вместе с мамой: вечеринки в клубе «Магнолия», на которые всегда надевали новые платья. Нам редко удавалось посмотреть мамины выступления, и у меня мороз пробегал по коже при виде ее в ярком свете рампы. Она была похожа на прекрасную незнакомку, а не на нашу маму. Это впечатление еще больше усиливалось, когда она начинала петь песни Бинга Кросби — «Белое Рождество», «Джингл Беллз» и «Рудольф — красноносый олень». Она пела по-английски с сильным акцентом, совершенно не понимая этого языка. Но как ей рукоплескали! А потом синьор Сальтини дарил нам дорогущие подарки и отправлял домой на лимузине. Наша маленькая кухня наполнялась гранатами, марципановыми ангелочками, печеньем с инжиром, орехами, сушеными фруктами и ароматом жареных каштанов. Мама готовила праздничные castagnaccio[7], которыми мы угощали соседей. Мы ходили к мессе, а потом на ярмарочную площадь. Играли в tombola[8], танцевали под граммофон, а вечером выполняли свой долг — навещали дядю Бирилло и тетушку Нинфу.

В этом году тетушка Нинфа по непонятной причине все праздники пребывала в чудовищном настроении. Она не разговаривала с дядей Бирилло, отказывалась его слушать, тем самым вынуждая нас быть посредниками в их общении, даже если они находились в одной комнате.

— Фреда, сообщи своему дяде, что мне нужен килограмм хороших потрохов от Трипото и пакет засахаренного миндаля.

— Фьямма, напомни дяде, чтобы он дал чаевые рассыльному из булочной, тому мальчугану с опухолью. И еще дворнику.

Раздав распоряжения, тетушка Нинфа удалялась на кухню, громко хлопнув дверью, но лишь для того, чтобы тут же появиться снова. Ясное дело, вся рождественская выпечка, приготовленная в этаком яростном настроении, оказалась несъедобной. Pangiallo[9]из цукатов, орехов, изюма и арахисового теста оказался твердым, как свинец, и синьора Пучилло сломала о него свой зубной протез. К дантисту можно было попасть только после Крещения, и синьоре пришлось протирать себе еду, как грудному ребенку, что отнюдь не улучшило ее настроения. Фьямма и дядя Бирилло отравились maiale porchettato[10], и квартира вскоре наполнилась звуками яростной рвоты. У меня все обошлось — я всегда отличалась крепким желудком.

Несмотря на мои постоянные намеки в последние недели перед Рождеством, попугая мне не подарили, и я жутко злилась. Мама обещала мне попугая, и вышитая подушка, колпак феи и маленький колючий кактус, подаренные тетей и дядей, с моей точки зрения, не являлись достойной заменой. Я вышвырнула их в окно, и они рухнули на голову проходившего мимо священника.

Когда праздники закончились, нам всем стало значительно легче. У дяди Бирилло и Фьяммы прекратилась рвота, и они смогли вернуться к работе. Тетя Нинфа оттаяла, но теперь все время плакала. Она изображала из себя мученицу и съела почти все марципаны и фрукты. Теперь она могла возобновить ежедневные визиты к парикмахеру Рафаэлло, которого считала наимудрейшим человеком и всегда следовала его причудливым, а порой и противоречивым советам. Синьора Пучилло починила зубной протез и могла снова посещать заседания клуба пожилых людей, где соперничала с грязнулей Тельмой Маккароне за внимание жизнерадостного председателя синьора Феличе.

Новый, 1966, год начался для меня весьма необычно, ибо я теперь была предоставлена самой себе. В больницу я перестала ходить, а костыли подарила хромому нищему с лишними пальцами на правой руке. Шея, нога и голова у меня зажили, и Друзилле Морелли пришлось искать себе новую жертву. Я знала, что нужна доктору Бонкоддо, но не хотела, чтобы тот попал от меня в зависимость. Рано или поздно он поймет, что так лучше.

Дядя Бирилло хотел отправить меня обратно в школу, а тетя Нинфа — отдать в обучение к парикмахеру, но я расстроила их планы. Вместо этого я пошла к синьоре Доротее Помпи — в похоронную контору на Виколо Суджарелли.

Синьора Помпи меня не забыла — обняла и порадовалась моему быстрому выздоровлению. Я сказала, что хочу стать бальзамировщицей, и она тут же взяла меня ученицей. Оказывается, синьора Помпи даже давала объявления, подыскивая на работу молодежь, но никто не откликнулся, за исключением прыщавого юнца, который в графе «хобби» написал: «некрофилия».

Вряд ли можно было найти более престижное место работы, где я могла бы следовать велению своего сердца. Предки синьоры Помпи были владельцами похоронной конторы и бальзамировщиками на протяжении многих поколений. Они не только хоронили всех римских пап со времен Григория Великого, но и, как по секрету сообщила мне синьора, бальзамировали самого святого Петра.

Она начала с осмотра помещения. Сразу за приемной, где потерявших надежду по-матерински приветствовала секретарша Калипсо Лонго, шли две усыпальницы, комната персонала и офис. Дальше был двор, в котором стояла частная скорая помощь, а через двор — сарай с гробами и прочим инвентарем, а также холодильная камера, где тела покойных хранились в ящиках, как бумаги в большом шкафу-бюро. К камере примыкала комната бальзамирования, где мне и предстояло работать.

Это была светлая комната с кафельными стенами, пахнувшая дезинфицирующим средством с ароматом герани, который так нравился тете Нинфе. С каждой стороны было по металлическому столу с раковинами внизу. На стенах висели свернутые кольцами резиновые шланги. На тележке разложены хирургические инструменты, а между столами батарея огромных сосудов с ярко-розовой жидкостью.

Мы надели зеленую спецодежду. Я взяла напрокат комплект самой синьоры и утонула в нем. (Скоро у меня будет мой собственный, с вышитым черными нитками именем на нагрудном кармане — «Фреда Кастро».) На ноги нацепили белые резиновые боты. К счастью, обувь у нас была одного размера. Потом вывезли из холодильника синьору Фортуну и водрузили ее на металлический стол.

Она умерла накануне по вполне естественным причинам, а именно из-за даты своего рождения — ей было сто одиннадцать лет, — и выглядела так, как будто просто спит. Впрочем, она была как-то слишком неподвижна и слишком тиха, и ее хрупкое тело не проявляло никаких признаков жизни. Как у очень старой, усохшей, сморщенной и облысевшей куклы.