В постели с Хабенским - Линда Йонненберг

— Подожди, Костя. — Почеренков потер щетину на подбородке и замолчал.

— Что подожди? Ты о чем? Ну, чего молчишь?

— Я это… Это дико, конечно, но она мне тоже сказала. — Почеренков опять замолчал.

— Что сказала? Кто она? — Хабенский пристально смотрел на Почеренкова. — А, черт. Кто же это долбится так упорно? Але. — Костя поднес сотовый к уху. — Привет. Слушай, дарлинг, давай я тебе перезвоню, мы тут заняты очень. Что? О чем это ты? Але!

Константин выругался и набрал номер.

— Что? Кто это? Они? — Почеренков смотрел на друга с надеждой.

— Они. — Константин встал и, обращаясь к Новикову с Трауготом, сказал: — Мы тут выйдем ненадолго пошептаться. Сейчас вернемся.

— Ну что там? — спросил Михаил, когда они вышли на улицу.

— Что она тебе говорила? Вчера, когда я из гримерки вышел?

— Она, понимаешь, Костя, явно на что-то намекала. Только я до сих пор не пойму, на что.

— Ты просто скажи, что она говорила.

— Типа «это не смогу остановить даже я, мне все надоело, я устала». Ну, что обычно бабы говорят. — Михаил почесал затылок.

— Обычно, Миша, бабы не говорят «это не смогу остановить даже я». Знаешь, что мне сейчас дарлинг сказала? Цитирую почти дословно: «Срочно уезжайте из города, между нами все кончено, но я не хочу, чтобы с вами что-то случилось, я могу сказать только одно: она его вызвала, но она не может его контролировать». Понимаешь, Мишаня!!!

— Ты охренел, что ли, Костя? Вчера перепил?

— Да, конечно, все охренели! Все сошли с ума! Некоторые вообще исчезли неизвестно куда! Во главе с Пази. ОМОН ничего сделать не может, никто ничего сделать не может. Но теперь я в это почти верю. И знаешь, Мишаня, похоже, причина всему — мы. Ты и я. А это — всего лишь следствие.

— Не понимаю, — Почеренков затряс головой, — мы-то в чем виноваты?

— А не ты ли мне рассказывал, что у нее глаза в темноте светятся? Что иногда она ведет себя очень странно? И что она тебе сказала как-то ночью, что не прощает мужчинам только одного — измены? — Костя посмотрел на оцепленный ОМОНом театр.

— Так а Койгеров тут при чем с Мигицко? Олежа Андреев, Андрюха? Пази, в конце концов! — Почеренков уставился на Хабенского с нескрываемым ужасом.

— А то, что она его не контролирует! Возможно, это чмо жрет всех мужиков, которые изменяют в принципе. Ты заметил, Минька, что жрет-то оно только мужиков? А?! Вот что. Заскакиваем домой — и в Москву. В темпе вальса.

— А я Ольге обещал в кино сходить. И вообще…

— Ольге я сам что-нибудь скажу. Задницы у нас горят, Мишаня. Вот так вот.

Хабенский стал спускаться обратно в бар.

— Да иди ты, Шерлок Холмс, знаешь куда? — развернул его Почеренков за плечо. — Ты соображаешь, что ты несешь? Сейчас придумал или ночью?

— Может, я чего и придумал, а ты вообще думать не умеешь. Жду тебя в аэропорту через три часа. — Хабенский выдрался из пореченковской длани и вошел в «Донжон».

Новиков и Траугот нагнали Михаила Почеренкова возле служебного входа.

— Вы что, поругались? — Жора Траугот ругался редко и в основном в провинции, где аборигены принимали его за представителя сексуальных меньшинств.

— Да так, фигня все. Я в гримерке вчера шарфик забыл. Девушка одна подарила. Неохота оставлять чудовищу вашему. Дорог как память. Давайте зайдем. Или, если страшно, я один схожу.

— Не ходи туда, Миша! — Новиков вцепился ему в рукав. — Уйдешь и не вернешься, у нас и так ряды поредели!

— Сань, да ты чё? На улице белый день. ОМОНа тут полно всякого, органов как грязи. Тем более я тебя вообще никуда не тащу.

— Давай, Сань, зайдем. Что, мы его одного туда отпустим? — Траугот любовно похлопал Почеренкова по спине. — Вон он у нас какой! Лакомый кусочек. Куда его одного отпускать?

— Ну ладно, давайте зайдем. — Новиков заметно скис, но пытался сохранять остатки мужества. — Только быстро, а то у меня съемки сегодня.

— У всех съемки, Саня, у всех! — Михаил заметно повеселел и подошел к омоновцу.

Через десять минут уговоров, улыбок и раздачи автографов компанию впустили в театр «ровно на пять минут, не больше, а то попадет». По пути в гримерку Почеренков вдруг остановился и задумчиво сказал:

— А помните, когда нас с Костей и Андрюхой в труппу зачислили? Как мы рады были! Вы-то тут уже играли, старожилы, блин. Шугали нас.

Траугот засмеялся:

— Вас, пожалуй, пошугаешь.

— Да. — Новиков тоже хихикнул.

— А пойдемте на сцену, — предложил Почеренков, — постоим. Неизвестно, когда еще на нее выйдем и выйдем ли…

— Миш, ты же обещал! Какая сцена? — Новиков нервно огляделся.

— Да ладно, Сань, пойдем! Мишка правду говорит: неизвестно, когда еще вернемся.

Актеры гуськом вышли на сцену. Остановились, посмотрели в пустой темный зал. В правом углу сцены грудой лежал какой-то реквизит, в воздухе танцевали пылинки.

— Жорка, а помнишь, как мы в «Клопе»? Здорово было, да? А «Калигулу» помнишь? — Почеренков подошел к краю сцены, помолчал минуту и заговорил «театральным» голосом: — Да, я служу безумцу. Но ты, кому служишь ты? Добродетели? Я скажу тебе, что я об этом думаю. Я рожден рабом. Я плясал под кнутом, прежде чем принял облик человека порядочного и честного. Гай не вел со мной бесед. Он просто освободил меня и взял во дворец. И тогда у меня появилась возможность как следует разглядеть вас, добродетельных. И я увидел, как вы невзрачны и какой пресный дух распространяете вы, вы, которые никогда не страдали и не рисковали ничем.

За спиной Почеренкова раздался сдавленный не то голос, не то всхлип, но он продолжал:

— Я видел знать, богато одетую, но с нищим сердцем, с жадным лицом и цепкими руками. И это — судьи! Вы, торговцы добродетелью, мечтающие о безопасности, как девушка мечтает о любви, и умирающие в страхе, даже не сумев понять, что всю свою жизнь вы лгали, — вы беретесь судить того, чьи страдания неисчислимы, того, кто каждый день истекает кровью тысячей новых ран! Вы первыми броситесь на меня, я в этом уверен. Презирай раба, Херея. Он выше твоей добродетели, ибо может еще любить своего несчастного господина, который сразится с вашей ложью и заткнет ваши клятвопреступные рты.

Актер Михаил Почеренков вытер пот со лба и медленно обернулся. Через секунду он отпрыгнул к куче реквизита и выхватил оттуда алюминиевый бутафорский меч, потому что картина, которую он увидел обернувшись, была ужасной и неправдоподобной одновременно: Георгия Траугота на сцене уже не было, а к Александру Новикову, который в состоянии шока забился в угол и не мог даже кричать, приближалось чмо.

— Где Жора? — закричал Почеренков, хотя где-то внутри себя ответ он уже знал.