Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца - Вернер Линдеманн

На проселочной дороге сбитый машиной заяц – пятно позора на лице Земли. На космее капля росы. Приветливо блеснув, она уступает место солнцу, которое садится сейчас рядом с ней.

Все жители деревни на ногах. Хоронят тракториста. Может, этот человек был негодяем – на кладбище его провожают все. В конце концов, каждый на очереди. Столяр изготовил гроб – так пожелал. Венки поступили от садовника. Могилу выкопали друзья. Для деревенских жителей похороны – это заблаговременный опыт своего погребения или захоронения урны. Оттого человек на деревне умирает более защищенным, более смиренным. Он знает кладбище, может быть, даже знает, где его могила. Во всяком случае, он знает, как посмотрит сосед, стоя у могилы, видит, как плачет женщина из того или иного дома, как проходят поминки. Похоронная процессия длинная. У могилы беседуют председатель кооператива и пастор. После речи гроб опускают в могилу. Родственники и жители деревни по старому обычаю выстраиваются, прощаясь, взяв в руку горсть земли: земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху. Тут пастор делает шаг вперед, призывно поднимает руку и просит, чтобы к могиле подходили только те, кто принадлежит церковной общине. В этот момент край могилы уходит вниз.

Председатель помогает испуганному духовнику выбраться и шепчет: «Неужели Бог оставил вас, пастор?»

У Тимма трое молодых людей из города. Кудлатые, длинноволосые парни расположились на полу, курят, пьют пиво, молчат. Включен магнитофон. Я делаю звук тише. Компания возмущается: «Когда тихо – не шокирует!» «Ведь если так тихо слушать, не поймешь нюансов!» «Так ни на что не отвлекаешься, это как капюшон на голове». «Ритм рвется, а так поддерживается правильный». Я отступаю. Они знают всё это лучше меня. У них, видимо, не существует болевого порога, при котором прекращается всякое наслаждение звуком.

Вернувшись из магазина, я сразу же подхожу к своей пишущей машинке. Тут слышу шаги в мансарде. Неужели? Тимм дома? Еще утром он с друзьями уехал. Рядом с дверью полностью забитый рюкзак. На кушетке, растянувшись, один из вчерашних ребят. При свете он мне несимпатичен, со своими липкими волосами и замызганными джинсами. Парень показывает мне ключ. «От Тимма, я поживу здесь некоторое время». «У тебя нет дома?» Он зажигает сигарету и отвечает: «Съехал».

Тимм приходит с работы раньше обычного. Я обращаюсь к нему: «Можно было со мной спокойно обсудить, прежде чем пускать в дом посторонних людей?»

«Неужели я не могу делать в своей комнате то, что захочу?»

Этот проклятый самонадеянный тон! Разве меня не волнует, чем он занимается в своей комнате? В детстве у меня никогда не было собственной комнаты. Мы все жили в гостиной, спали в одной спальне, все праздники в году проводили в «парадной комнате». Тогда никто не мог предъявить требований к «своей» комнате.

«Как надолго хочет здесь остаться твой друг?»

«Пара дней».

«А потом?»

«В Берлин».

«И на что он собирается жить?»

«Разрисовывать дощечки и продавать Алексу, там это идет».

Над полем клевера порхая, повисла пустельга. Как много вариантов истолковать это наблюдение: бедные маленькие мыши, и для вас все беды приходят сверху. Глупые мыши, почему вы так далеко убегаете от своей норы, вот-вот нанесет удар сокол. Храбрый сокол камнем бросается на жертву. Умная мышь недалеко удаляется от норы; понапрасну сокол на нее устремился. Коварный сокол! Если бы у тебя было больше мужества, мышь теперь была бы твоей!

Тимм слышал по телевизору про одного, который ночью, в тумане, на надувной лодке бежал через Балтийское море «на ту сторону»[17].

«Должно быть, у него хватило мужества».

«Я бы сказал, что он безрассудно играет с жизнью».

«Что он будет делать дальше, если у него не получится выбраться?»

Тимм позже: «Если бы я был правительством, я бы отпускал людей. Кто желает там остаться, пусть остается. Такие здесь все равно ни к чему. А те, кто на той стороне, еще пожалеют, у них будут проблемы с тем, чтобы пристроить всех этих людей».

Тимм позже: «Что бы ты сказал, если я пошел бы «на ту сторону»?»

«Сначала ничего».

«А потом?»

«Должно быть, он чокнутый».

«Почему чокнутый? Свою рабочую силу я могу продать там так же, как и здесь».

«Если ты сможешь пристроить ее. И по какой цене. И как надолго».

Мой вопрос к сыну: «Ты на самом деле носишься с мыслью о том, чтобы уйти «туда»?»

«Иногда – да. Но забудь об этом».

Овчарня очищена. Последние яблоки собраны. Плоды боскопской яблони всех цветов, от травянисто-зеленого до темно-бордового. Ветки облегченно вздыхают. Яблоки в бородавчатых крапинках, кислые и остаются крепкими до мая.

Это самый дикий, самый неукротимый, самый рогатый черный баран, которого знают во всей округе. Он принадлежит Х., управляющему торфяными разработками. Как говорится, чертов баран. Мой сын плетется с ним из оврага, и тот похож на дрессированную собаку на поводке. Шерстяной господин должен покрыть наших шерстяных дам.

«Неужели он на тебя не бросался?» – спрашиваю я.

«Зачем ему? – отвечает мой сын – Я же спокойно с ним справляюсь».

Тимм запускает «бога страха» в ворота. Тот сначала останавливается у забора с таким видом, будто ему наплевать на женский пол. Но потом он обнюхивает возбужденную, любопытную овцу Паулу, преследует ее, и вот это уже случилось. Мой сын улыбается: «Бац-бац, и все произошло; счастье, что я не овца».

Перекресток. Кювет. Тлеющий огонек с шелковой полоской дыма. Вокруг пылающие поленья, голова к голове, дети и два солдата-регулировщика Красной Армии. Попытки общения. Смех. Каски склоняются от головы к голове. Картина дружеского спокойствия, доверия, мира. Картина, которая, впрочем, отражает ситуацию нашего мира: угроза. Те, что лежат в траве в своей испачканной военной форме, – откуда они? Чему они обучены? Разве не милее им лежать на родной земле? Обедать за столами своих матерей? Гулять со своими девушками?