Подъезд - Олег Анатольевич Рудковский

class="p1">Я насыпал ему одну ложку, себе сыпанул три и начал перемешивать. Голос деда Павла, раздавшийся за спиной, был очень тих, как шелест осеннего листа об асфальт.

— Я бы тоже вряд ли дожил. Но мне было очень нужно. Очень нужно дождаться.

И вот тут я понял. И в эту секунду все сразу же стало ясным как день Божий. Как удавалось этому невидимому человеку играючи обводить всех вокруг пальца, миновать милицейские посты, засады, точно определять, когда в подъезде никого не будет. Господи, как же все просто, прямо до ужаса просто. Это мог сделать только человек, живущий в нашем подъезде. Я точно знаю, что я этого не совершал. Значит, это он. Это дед Павел.

Мне удалось не вздрогнуть, я умудрился даже не расплескать кофе, которое перемешивал. Скосив глаза, я заглянул в чуть выдвинутый столовый ящик, откуда выглядывала рукоятка кухонного ножа. Продолжая болтать в бокале ложкой, я другой рукой выдвинул ящик еще на несколько сантиметров, чтобы без затруднений схватить нож, если потребуется. Я не мог позволить себе ошибиться. И даже в тот момент, стоя спиной к убийце, несколько месяцев держащему наш подъезд в глубоком кошмаре, я не испытывал страха. Мой мозг не работал. Когда же я наконец обернулся, держа в руках обе чашки, мои глаза наткнулись всего лишь на дряхлого старца, немощного и безобидного.

Но сомнений не оставалось.

— А у тебя что, никого нет? — задал я вопрос только для того, чтобы не выдать своих чувств, поскольку пауза явно затянулась.

Он взял свой бокал слегка дрожащей рукой и отхлебнул немного горячего чая.

— Теперь нет. А раньше были дочь с внучкой.

— Куда же они делись?

— Умерли. — Он произнес это слово безо всякого выражения, и я поразился, застыв со своим кофе. Человек любую свою фразу подкрепляет какими-то чувствами, интонацией, я не знаю. Здесь все это отсутствовало напрочь. Либо дед Павел стал таким же стерильным, как наш подъезд, либо… Нет, он просто псих! — Они жили в той же квартире, что и я сейчас. Тут они и скончались.

— Вот дела, — выкатил я глаза. — Почему же я ничего об этом не знаю?

— Ну, ты многого не знаешь. И никто не подозревал ведь, что я ее отец. Я много лет работал на Севере, до самой пенсии. Потом занял эту квартиру, а соседи почему-то сочли, что я ее купил. Ну, я не стал их разубеждать.

— Соседи, — я невесело усмехнулся. Вроде бы дед Павел не собирался на меня нападать. Возможно, он правда пришел всего лишь поговорить, и даже не догадывается, что я его раскусил. — Я уж и забыл, как звучит это слово.

Он внезапно посмотрел на меня, и из его глаз ушла необъяснимая боль, уступив место внимательной серьезности.

— Ты их жалеешь?

— Ну… — Я малость растерялся. В то же время мой мозг включился в работу и стал лихорадочно обдумывать возможные ответы. Если это действительно сделал он, то, ответив утвердительно, я рискую навлечь праведный гнев на свою голову, а я никак не хотел устраивать побоище у себя дома, к тому же милиция меня не очень-то жалует. Мне больше подходило следующее: я переезжаю к Людке, оттуда анонимно звоню ментам и указываю на деда Павла. И пускай сами разбираются. Но с другой стороны, дав отрицательный ответ, я могу остаться не понятым, если не хуже. Или же он сразу догадается, что я пытаюсь крутить с ним. Его способности нельзя переоценить: все менты города гонялись за ним несколько месяцев, а он в это время жил буквально на месте преступления и в ус не дул. Короче, я выбрал золотую середину. — Я никогда не ставил перед собой такой вопрос. Но точно знаю одно: их судьбе не позавидуешь.

Дед Павел опустил голову. Я пил кофе, ожидая, когда же он уберется. Теперь я уже нисколько не сомневался, что это он. Но дед Павел вновь произнес:

— Не стоит тебе их жалеть. В этом подъезде жили плохие люди. По-настоящему плохие. Понимаешь, есть разбойники, которые грабят и убивают, но это не по-настоящему плохие люди. Они так делают, потому что такое уж у них ремесло. И любой разбойник ведь может раскаяться на кресте и получить прощение Господне. Но есть по-настоящему плохие люди. Те, кто радуется смерти ближнего. Те, кто наслаждаются мучениями заблудшей души. Таким людям уже никогда не войти в Царство Божие.

Я поставил чашку с кофе на стол и уставился на него. Это мне уже откровенно не нравилось. Он что, решил устроить тут пропаганду своего клуба? Пытается оправдаться? Или сам ищет оправдания? Но я еще отчетливо помнил Витьку-Митьку, подвешенного словно животное на бойне к перилам между четвертым и пятым этажами. Помнил реакцию его бабки, да, и не забывайте про мою собственную реакцию. Разве этому может быть оправдание?

Я заметил серебряный крестик, выглядывающий из расстегнутого ворота его рубахи. А может, он из этих сдвинутых? Кто стращает Божьим проклятьем и облекает себя ролью исполнителя Его воли. Все может быть.

— Я не знаю, — осторожно заметил я. — Я ведь тут недолго живу. Согласен, все они порядочные стервозы. Я в первый же день изведал это на своей шкуре — науськали на меня домоуправление.

— Их сила в сообщности. — Дед Павел словно и не слышал меня. Мне вдруг расхотелось звонить в милицию. Я понял, что сейчас мне откроется нечто страшное. Я не хотел его слушать, это точно, но я уже не мог его остановить. — Не так страшен один человек, радующийся беде другого. Не так страшны два друга, вершащие темные дела. Но когда их набирается с десяток, и у всех одна цель — желать смерти ближнему, — это трагедия. — Он помолчал, а потом добавил — Это они убили мою дочь.

Я смотрел на него, и древний ужас заворочался в моей груди. Я подумал, не ослышался ли я. Он опять сказал это так. Без интонации. Он как будто объяснял мне: «мухи летают» или «дятел стучит по дереву». Я уже забыл про кофе, да и он про свой чай. Мы сидели друг напротив друга на кухне, в полпервого ночи, и дед Павел рассказывал мне, незнакомому человеку, свою историю:

— Мне как раз пришлось уехать, иначе я смог бы это предотвратить. Почему-то именно тогда я решил перебраться на Север — судьба порой играет нами, как листьями. Я сорок лет жил в этом городе, а отлучился в тот момент, когда мне просто необходимо было остаться. Но мой знакомый из Сургута