Великая Мечта - Андрей Рубанов

Как провел первые отрезки своей жизни Юра – мне неизвестно. Лично меня, годовалого, увезли в деревню, где я провел все детство, настоящее, полноценное, деревенское. Зимой – валенки, летом – кеды, зимой – коньки, летом – футбол, в межсезонье – резиновые сапоги до колен, а что вы хотите, Нечерноземье, полгода коричнево-серо-бурая, звонко чавкающая грязь, зато зимой такое раздолье, такой крахмально скрипящий снег, такие норы и тоннели в сугробах, такие умопомрачительные вояжи на затянутую сизым льдом поверхность речки, такая беготня, такие обветренные губы, такой восторг, такое все холодное и белое, в каждом овраге волшебный клад, в каждой проруби бездонная пропасть – а тут и лето, еще лучше зимы, майка и штаны, пыль, любой тракторист подсадит прокатить по свежей, жирно пахнущей пашне; лопухи, репейники, все зеленое; может, даже слишком зеленое, а может, и не слишком; где та лишка, с которой мерить?

Я рос хилым. Такой – с вечно красным мокрым носом. Тщедушная жертва простуд и гриппов. К десяти годам развилась астма. Однажды стало понятно, что мне не угнаться за сверстниками ни на футбольном поле, ни на хоккейной площадке. Альтернативой выступили книги.

Я не читал, а глотал и пожирал. Полностью отдалился от приятелей, умеющих вколачивать мяч под перекладину. Если гулял, то в одиночестве, бормоча себе под нос на ходу сочиняемые длиннейшие, с продолжением, истории о приключениях летчиков, альпинистов и капитанов дальнего плавания, но главным образом – межпланетных путешественников. К моей чести, главным героем всякого ракетно-космического эпоса выступал никак не сам я – лопоухий, сутулый и вечно задыхающийся мальчишка – а выдуманный персонаж, не имеющий с автором ничего общего.

Родное село тем временем постепенно превращалось в крупный железнодорожный узел. Появившиеся вдруг в огромном количестве строители валили лес, устраивали насыпи, мосты и путепроводы. Отсидев школьные уроки, я затем до вечера пропадал в лабиринтах загадочных металлоконструкций и бесформенных холмов песка и щебня, – слишком все там было похоже на дикие пейзажи далеких планет. Во время одной из вылазок вдруг обнаружил брошенный, как мне показалось, циклопический строительный механизм, ярко-оранжевый бульдозер высотой с двухэтажный дом. В приоткрытую дверь кабины вела лестница. Обмирая от восторга, я полез.

Естественно, не в кабину бульдозера, а в люк сверхмощного космического супервездехода. Но на пороге сотрясся от ужаса: внутри, уронив голову на рычаги, полулежал пьяный в говно механизатор. Открыв один мутно-желтый глаз, он прохрипел в мой адрес нечто нечленораздельно-угрожающее, и я в панике бежал.

С этого момента процесс замещения реального мира воображаемым пошел все быстрее. Деревня цвела и пахла, гнала самогон пятидесяти сортов, дралась, портила девок, с замиранием сердца смотрела индийские фильмы, пасла коров, самозабвенно разводила свиней, индюков и кур, гоняла на мотоциклетах и посильно разворовывала колхозное имущество – я же не то чтобы презирал или ненавидел эту жизнь, я ее не замечал, с головой уходя в Жюля Верна, Казанцева, Конан Дойля и Стивенсона. Сходи погуляй с друзьями, нехорошо быть букой, укоряла меня мама – однако без особенной настойчивости. Видимо, хорошо понимала, что мне не уготовлено другой участи, кроме как расти погруженным в мечты и фантазии мальчиком набоковско-бунинского толка.

Она преподавала в школе. Отец – тоже. И бабка. А дед, в статусе директора, руководил всеми. Понятно, что в моем распоряжении находилась не только домашняя библиотека, но и школьная. Ничего, кроме книг, меня не интересовало, и никакой другой запах, кроме запаха книжных полок, не заставлял трепетать мои ноздри.

Неизвестно, что бы сделалось со мной дальше и насколько далеко оторвался бы я от окружающей действительности образца времен начала упадка развитого социализма, – но вскормленного на картошке и клубнике тощего болезненного отрока тринадцати лет вдруг переместили из деревни в город. Инициатором побега выступила мать, предлогом – мое нездоровье. Глубинной же причиной, как я потом стал догадываться, оказалась неспособность и нежелание родителей, честнейших, порядочнейших и совестливых людей, интеллигентов до мозга костей, наблюдать кошмарные картины вырождения и упадка, в который год за годом безостановочно и безвозвратно погружалось отечественное крестьянство.

Переезд пошел на пользу. Я окреп, стал захаживать на стадион и с головой погрузился в насыщенную жизнь юного городского интеллектуала. В число интересов, помимо книг, вошли магнитофонные записи Высоцкого и «Машины времени», а также фильмы, резко отличающиеся от индийских. В четырнадцать я отстоял многочасовую очередь на двадцатиградусном морозе, чтобы добыть абонемент на ретроспективу фильмов полузапрещенного Тарковского. Во время демонстрации «Соляриса», не в силах постичь гениальность замыслов великого мастера, потерял сознание. Впоследствии много раз пересматривал фильм, но не мог припомнить, какой же именно момент так поразил меня.

Окончил восемь классов, получил паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик и следующим летом в составе отряда из полутора сотен школьников десантировался в палаточном городке трудового лагеря, под названием, естественно, «Юность», близ города Егорьевска Московской области – где впервые и увидел Юру Кладова.

Тут бы вставить пару глумливых абзацев – вот, мол, проклятые коммунисты, так и норовили подверстать детское сознание к лагерю, к казарме, к зоне – только ничего такого ни я, ни мои сверстники не чувствовали ни в малейшей степени. Да, носили комсомольские значки с обратной стороны лацканов – но исключительно для смеха. Мы не забивали себе голову политикой. Мы были слишком заняты – спортом, девчонками, гитарами, дискотеками, построением планов на ближайший и последний школьный год, потайным распитием винища, мечтами о модных штанах, всевозможными соревнованиями и конкурсами веселых и находчивых.

Самый первый такой конкурс мой отряд проиграл. Гран-при досталось конкурентам, чей лидер в решающий момент продемонстрировал коронный номер: пантомиму «штангист». Невообразимо тощий и длинношеий парнишка, раздевшись по пояс, имитировал взятие рекордного веса, со всеми положенными раздуваниями щек, придыханиями, спортивно-боевыми выкриками и непременным звонким пуканьем в момент приложения максимума усилий. Когда он воздел руки с воображаемой штангой вверх, то все его ребра обозначились под кожей столь потешно, что зрители хохотали до икоты.

– Знаешь его? – спросил меня одноклассник Горохов.

– Нет.

– Это Кладов из шестнадцатой школы. Чемпион города по штанге.

– Чемпион? – не поверил я.

– Да. В своем весе он выступал один.

И мы оба засмеялись, забыв про уплывшую из-под носа победу.

Не знаю, как насчет тяжелой атлетики, – но вот устным русским языком Юра Кладов владел на уровне заслуженного мастера. Именно ему молва приписывала авторство классического пятиэтажного шедевра: «заебал, бля, пиздеть, мудак хуев». Устный русский, как известно, свободно преподается во всякой средней школе, только не в классах, а в коридорах, на переменах – или, как в нашем случае, на вольном воздухе, меж туго натянутых брезентовых стен просторных армейских палаток, под отчаянный звон жестокого подмосковного комарья, на виду у одноклассниц, щеголяющих штанами в обтяжку.