Черный сок - Марго Ланаган

— Лапочка, я специально зашла, чтобы тебя порадовать. Представляешь, сегодня утром Фредди и Феликс взяли Blouson d’Or!

— А? — тупо моргнул Студень.

Трактир замер. Все глаза не отрываясь смотрели на шумную пеструю женщину. Лишь один Студень не отрываясь смотрел на меня.

— Да что с тобой, в самом деле! — воскликнула тетка. — Они взяли приз! Желтые майки победителей! Лучшие клоуны дня! Ну не стой же как остолоп, лапочка! Радость-то какая!

— Мои братья… — выдавил Студень. — Близнецы… очень талантливые.

Я изо всех сил старался держать каменное лицо. Да-а, Студень! Теперь я знаю, как ты будешь выглядеть с черной накладной бородой, если тебе выбрить затылок и убрать мешки под глазами. Молоденький, резвенький. Исполненный надежд и омерзительного веселья… Надо держать лицо. Пусть сперва покажет, насколько ему небезразлично. Потом скопирую его реакцию. Самый безопасный путь.

— Но ведь любители не могут выиграть майки, — лепетал Студень. — Им даже не разрешается заходить…

Его мать поцокала языком:

— Я же тебе говорила: их продвинули!

— Говорила?..

— Ну конечно! На балу-маскараде. Ты что, не помнишь?

— Я не ходил, — глухо произнес Студень, поднимая взгляд. — Я не ходил на бал-маскарад!

Она нетерпеливо топнула тапком.

— Ну, какая разница! Ток и Тук, так они себя называют. Молодцы! Подумать только, желтые майки на первых же играх! Здорово, правда?

Я закрыл глаза… Тук неловко взмахнул руками и перевалился через бортик фонтана. Даже без пули в груди, от одного только удара головой о бетонное дно… А Ток побежал к лесу: одежды путались, в нарисованной улыбке чернел распахнутый рот. Запнулся и упал, как пробитый шарик… Нет, ничего уже не исправишь.

— Да, здорово, — сказал Студень. — Будете отмечать?

Его фальшивая заинтересованность привела клоунессу в восторг.

— Ах, лапочка, ты еще спрашиваешь! Конечно, будем! Приходи непременно. И друзей своих приводи. — Она слегка повернулась, демонстрируя, как выглядит крокембуш вполоборота. Нечто неуловимое в ее лице давало понять: «Только не этого друга».

— Да, я приду! — прокричал Студень. — Обязательно!

— Смотри же, сегодня!

И она поплыла прочь из «Пиффина», поправляя эклеры своих волос и покачивая пушистой юбочкой над позолоченными подвязками. Не хватало только белого пони и круга, посыпанного опилками.

Моя отрыжка наконец вышла через нос: беззвучная, но зловонная. Пропитанный магнолией воздух был безнадежно испорчен. Студень наблюдал, как я наблюдаю за ним; маски на его лице сменяли одна другую, а глаза оставались темными, дымчатыми. Наконец, он опустил взгляд на список десертов.

— Вот такие пирожки, — ляпнул я.

Студень передернулся.

— А чего они хотели!

— Все правильно. Свершилась справедливость.

Положив руку на футляр «фьоре», я подумал о вежливой упругости спускового крючка, о сдержанном «клац». О том, как она поднимает гадов над землей — грациозно, словно на замедленной съемке: плещутся шелка, под фальшивым ртом распахивается настоящий, в воздухе чертит кривую красный нос…

— Решили, что будете брать, господа?

Я вывернулся из объятий тика. Над столом навис официант: с карандашиком наготове, с аккуратно налепленными на лоб искусственными кудряшками.

— Рекомендую мусс, — ворковал он. — Легкий, как пушинка, несмотря на мощный вкусовой заряд…

Студень выгреб из кармана охапку банкнот и не глядя сунул в угодливо подставленные ладони. Официант попятился, мелко кланяясь. У меня, честно говоря, слюнки текли при мысли о креме из папайи, однако настаивать я не собирался. Студень подхватил футляр с «фьоре».

Мне стоило большого труда не отстать от него. Мы бежали через бесконечную ярмарку, ныряя под гирлянды глазированных колбас, огибая лотки с мороженым, перепрыгивая связки сахарных кукол и ящики леденцов. Сгущались сумерки. Я боялся нескольких вещей сразу: что потеряю его из виду, что утрачу драгоценную «фьоре», что он вдруг остервенится и нападет на меня. Кто знает, что у этих богатых на уме!

Он провел меня через прореху в ограде, вокруг церковной башни, затем внутрь, через выбитую взрывом дверь, и вверх по крутым ступенькам. Мы оказались на небольшом балкончике. Студень уселся между двумя горгульями с одинаково отбитыми головами. Я примостился рядом. Сквозняк пробирал до костей, да еще дождь зарядил с новой силой. Глубоко внизу ярмарка мерцала озером разноцветного огня, а дальше, насколько хватало глаз, простиралась каменная мешанина мертвого города. Студень сидел сутуло, как горгулья, и жадно смолил одну зажатую в кулаке самокрутку за другой, поминутно заходясь в кашле.

Я прокручивал в голове варианты первой фразы. «Знаешь, у меня нет братьев…» Но это же неправда! Лобби Бойд, Кентус Фрик, Вайнштейн, Толя Кочинский — все эти парни, с которыми я вырос, — кто они, если не братья? Зачем я выбрал такую жизнь, если они мне не братья? Делать добро… Только никакое это не добро. Просто одно зло, наваленное на другое, как труп на труп. Как мусорные мешки в заброшенном бункере. «Дай-ка и мне закурить…» Нет, ерунда. Еще бросится на меня с кулаками. А я парень щуплый. Да и тесно здесь для моих приемчиков.

Еще один приступ кашля, еще одна самокрутка — и Студень, похоже, очнулся; только не по-настоящему, а как зомби. Он открыл футляр «фьоре», разложил части и начал собирать красавицу — неуверенно, словно впервые. Я заботливо прикрыл футляр, чтобы дождь не замочил синюю бархатную подкладку.

Собрав винтовку и треножник, Студень навел оружие на просвет между колоннами. Я был рад лишний раз полюбоваться на «фьоре». Меня не удивляло, что он решил искать… э-э… утешения в созерцании надежного и красивого инструмента, идею которого гениальный Бенато сперва выволок из небытия на бумагу, а потом воплотил в металле и поставил на службу справедливости.

И тут…

Студень достал из кармана предмет, завернутый в фольгу. По той небрежности, с какой он его разворачивал, я сразу понял, что это не наркотики. Кое-что похуже: белая палочка, слегка светящаяся в сумерках. Мое тело, будто наделенное собственной волей, отпрянуло к стене.

Ему не требовалось зеркало. Очертив правильный овал от корней волос до кончика подбородка, он тщательно затушевал лицо. Белая пакость скрыла брови и щетину, окрасила кончики пальцев, оттенила поры и морщины. Тик вцепился в меня волком, мышцы превратились в камень.

А Студень уже вынул красный свинцовый карандашик — и доведенным до автоматизма движением сделал себе рот: гладкий, глянцевый, словно резиновая присоска. Как это обычно бывает, настоящий обезгубленный ротик оживил присоску ложью, наделил жуткой радостью. Я понял, что, если Студень на меня посмотрит, я обмочу штаны. Старые детские страхи терзали желудок: пузырилась шипучка, прыгала жареная треска. Все эти годы, бегство, мытарства, работа над собой — и вот, пожалуйста: я размазан по стене, словно клякса, а одна из этих тварей корячится в двух шагах от меня, во всем своем…