Распускающийся можжевельник - Кери Лэйк

Абель, потому что, если бы он ударил моего брата, я бы, вероятно, сошла с ума от него и оказалась в луже крови.

Руки по бокам от Абеля, моя книга зажата подмышкой, я позволяю ему взбираться передо мной, ожидая пока он подтянется на каждой ступеньке, пока мы не доберемся до следующей открытой койки на втором уровне. На то, чтобы все мы устроились, уходит полчаса, и я замечаю, что на койках напротив нас лежат незнакомые мне мужчины и юноши, возможно, из другого улья.

— Добро пожаловать в Калико, говнюки! Никаких разговоров или движений. Если вам ночью понадобится помочиться, вы подождете до утра. Утром вы будете отсортированы и отправлены в назначенные здания. Кто-нибудь попытается сбежать? Я или мои коллеги здесь пристрелим вас на месте. Он оглядывается, обмениваясь резким кивком с двумя солдатами, которые стоят у него за спиной.

— Это, или мы отдадим тебя Разбойникам.

— Зачем ты это делаешь? Почему мы здесь? С одной из коек доносится голос.

Голова солдата двигается взад-вперед, его палка направлена вверх.

— Кто задал этот вопрос? Когда никто не отвечает, на его лице появляется злая ухмылка, и он качает головой.

— Никто, да? Прижимаясь к его спине, он расхаживает перед нами, а когда останавливается, достает пистолет из-за пояса, передергивает затвор и стреляет, не потрудившись посмотреть куда.

Хлопок взбудораживает толпу, пугая Абеля, который закрывает уши, и кто-то внизу чертыхается.

Я смотрю через край койки туда, где кровь просачивается на бетонный пол.

— Поймите одну вещь, — продолжает солдат.

— Здесь? Вы не более чем скот. Почему мы это делаем? Потому что мы можем, и вы ничего не можете с этим поделать. А теперь я предлагаю вам всем заткнуться нахуй и пойти спать.

Он поворачивается к одному из солдат и машет пистолетом в сторону входа.

— Брось это. Ублюдки много не ели неделями. Я уверен, что они оценят еду.

Дрожь пробегает по моему позвоночнику, когда я смотрю, как солдат стаскивает мужчину с койки под нами. Красный след отмечает его путь через здание, пока он не исчезает за углом.

Рычание снаружи становится громче, возбужденнее, а дребезжание забора вызывает визуальные образы всех Рейтеров, сходящих с ума из-за выброшенного тела.

Я перекатываюсь на бок, притягивая Абеля ближе к себе.

— Будь тихим сегодня вечером, Абель. Не ходи на горшок. Никаких разговоров. Понял?

— Хорошо. Его пальцы переплетаются с моими, обхватывают его живот, и я пытаюсь не думать о том факте, что по обе стороны от нас лежат совершенно незнакомые люди. Один из них, я слышу сопение позади меня. Тот, что рядом с Абелем, смотрит на нижнюю часть койки над нами.

Это самое неуютное, что я испытывал за всю свою жизнь. Еще до того, как мы наткнулись на наш маленький улей и поселились в нашей квартире, мы выдержали зимы в пустыне и угрозу бушующих стихий. И все же это не шло ни в какое сравнение со страхом и страданием лежать среди незнакомцев, молясь, чтобы мой брат не описался ночью.

Над нами пыль летит с верхних коек от движения других, маленькие пылинки щекочут мне лицо, когда они приземляются. Мои ноги касаются бетонной стены, и я поднимаю голову, чтобы рассмотреть нацарапанные там знаки, которые светятся в свете прожекторов, проникающих снаружи.

Es mejor la muerte. Смерть лучше.

Когда я была ребенком, мы путешествовали несколько лет в караване, состоящем в основном из испаноговорящих семей, которые жили как иммигранты. Это стало для меня чем-то вроде второго языка, и в конечном итоге пригодилось, поскольку многие из выживших, на которых мы наткнулись, в основном говорили на этом языке.

Мужчина рядом с Абелем, к счастью, отворачивается от нас и резким движением смещается. Он кашляет и отплевывается. Давится. Минут пять он кричит так, как будто его вот-вот вырвет, пока, к счастью снова успокаивается.

Проходит добрых два часа, прежде чем мужчины по обе стороны от нас засыпают, и Абель начинает подергиваться, как это с ним иногда бывает. В этот момент события дня обрушиваются на меня, и моя мать и Сара прокручивают в голове воспоминания последних четырех часов.

Зарывшись лицом в мягкие кудри Абеля, я плачу до изнеможения.

— Вставай! Вставай, мать твою!

Крики в сочетании с тяжелыми ударами о деревянную раму вырывают меня из сна.

Я просыпаюсь от того, что кто-то спускается по лестнице, и чувствую мужчину позади меня, упирающегося грудью мне в спину. От ужасной вони мне хочется подавиться, и даже не прикрывая рот, я могу сдержать позывы к рвоте, поскольку гнилостный аромат забивает мне горло.

Подталкиваю себя в сидячее положение, будя Абеля, и вырывающееся у него хныканье говорит мне, что он забыл о событиях ночи. Мужчина с другой стороны от него не двигается.

— Нам нужно идти! Седовласый мужчина позади меня снова толкает локтем, но тот, что рядом с Абелем, продолжает спать. Я трясу его, и его голова откидывается в сторону, обнажая лужу крови и рвоты с другой стороны от него.

Не желая, чтобы Абель знал, что мужчина вполне может быть мертв, я встаю на колени и поднимаю брата над рвотой.

— Фу. Он болен, — говорит он, одной рукой хватаясь за лестницу, другой сжимая своего кролика.

— Он спит, — возражаю я, отмечая бледность кожи мужчины и красноречивую синеву его губ. Расположившись на стремянке с книгой, зажатой высоко подмышкой, я хватаюсь за сгнившее дерево с обеих сторон и позволяю Абелю спуститься между моими руками.

— Его всего вырвало.

— Абель, смотри, что ты делаешь. Не смотри на него, посмотри на лестницу.

В тот момент, когда наши ноги касаются земли, нас выстраивают в шеренгу.

Приближаются двое мужчин в длинных белых халатах и черных брюках, выглядывающих из-под них. У одного темные волосы, другой блондин.

Резкие морщины на лице темноволосого выдают, что ему где-то под сорок, возможно, столько же, сколько было моему отцу, с римским носом и гибким телосложением. Его волосы идеально прилизаны к голове, а поза — гордого мужчины. Уважаемого.

Блондин немного моложе. Не такой уравновешенный как старший но все такой же аккуратно подстриженный и ухоженный. Гладко выбритый и бледнокожий, ни один из них не выглядит так, как будто их заставляли выживать в Мертвых Землях.

Как бы невероятно это ни звучало, если это правда, то у них нет к нам сочувствия.

Мое сердце бьется как барабан, который сбивается с ритма с моим дыханием, и это превращается в битву причудливых движений, поскольку я пытаюсь оставаться прямой и такой же напряженной, как и все остальные мужчины, выстроившиеся рядом со мной.

Вот тогда они раскроют мой секрет. Меня вызовут и застрелят на глазах у всех.

Еще больше охранников стоят в стороне, с большими собаками, которые лают и рычат, обнажая острые зубы.

Рука Абеля сжимает мою. Собаки пугают его, как и