Любовь в настоящем времени - Кэтрин Хайд

Он закидывает голову и закрывает глаза. Луч света падает прямо на него. По реакции Леонарда вижу, что задал серьезный вопрос. Не знаю даже, понимает ли он значение слова «риторический». Во всяком случае, он готовится дать мне серьезный ответ, в полном соответствии с вопросом.

— Знаешь, — глаза у Леонарда по-прежнему закрыты, словно он молится, — я все думаю о Перл. А незадолго до твоего прихода я думал о тебе. И о своих глазах. В следующий раз, когда увижу Митча, надо будет поблагодарить его за глаза. Вот о чем я думал.

— За это не надо меня больше благодарить.

— Это почему еще? Глаза для меня — насущная необходимость. Что еще тебе сказала Мона?

— Про татуировку.

— Они же практически безопасные.

— Ну, не совсем. Ты уверен, что иглы были стерильные?

— Абсолютно. Хочешь посмотреть?

Еще спрашивает. Такой вот я псих. Хотя Мона описала мне татуировку во всех подробностях.

Тут в гараж влетает одна из его многочисленных приемных сестер. Ей лет десять-одиннадцать. Нескладная коренастая девчушка боготворит Леонарда, как, впрочем, и все вокруг. Все, кому нужна любовь, бегут к Леонарду. Он словно пастырь нескончаемых стад.

— Привет, Леонард. (Произносится предельно радостно.) Привет, Митч. (Более сдержанно.) Тебе помочь?

— Спасибо, не надо. Брысь, малявка. Хочу показать Митчу свою татуировку.

— Я тоже хочу посмотреть, — хнычет сестрица, обиженная несправедливостью взрослых. Вечно они захапают себе все самое интересное.

— Только когда тебе исполнится восемнадцать, — не поддается Леонард. — А то получится, что я тебя порчу. Пойдешь вот и сама себе такую сделаешь. И кто будет во всем виноват? Я, вот кто.

— У-у-у-у, — настаивает девочка.

Леонард качает головой.

Они переглядываются.

— Пятнадцать минут. Потом сходим и купим тебе мороженое. А пока кыш. И Глюка с собой забери.

Умело организованный подкуп состоялся. Малявка хватает собаку за ошейник и выбегает из гаража, хлопая дверью.

Леонард стаскивает футболку. Ни волоска на его узенькой груди. Не дай бог какое-нибудь из его художеств закончится тюрьмой. Как он там выживет? Гибкий, стройный, безволосый. Хрупкий. Непорочный внешне и внутренне.

Он поворачивается ко мне спиной.

Татуировка оказывается больше, чем я думал. Она начинается сразу у выреза футболки и тянется до середины спины. Перекладина креста пересекает лопатки, плечи, залезает даже на руки. Леонард раскидывает их, чтобы крест предстал во всей своей красе.

Неструганое дерево передано очень реалистично. Даже страшно делается.

Вся сцена, когда он стоит ко мне спиной в такой позе, напоминает некий «перформанс». Есть такой термин в современном искусстве. Очень подходит к Леонарду.

Настраиваю себя на порицание.

Я ведь здесь не для того, чтобы восхищаться мальчиком. Мне нужно раз и навсегда втолковать ему, что раз его мама умерла, то ее рядом с ним нет. Что его мама, возможно, и не умерла вовсе. Что дразнить лихо, балансировать на грани между жизнью и смертью, — это самоубийство. Что если он меня любит, то пусть его любовь проявляется прямо здесь, на земле, пока мы все живы.

И еще мне надо сказать ему, что татуировки — глупость. А вот почему именно — я забыл.

— Леонард. Надеюсь, ты… не вообразил себя… Иисусом или кем-то таким. Ведь так?

— Придет же человеку такое в голову, — говорит он, не меняя позы. — Что скажешь?

— Красиво. Просто замечательно. Только я вот что подумал… А вдруг татуировка тебе разонравится… Лет, этак, скажем, в тридцать…

Он смеется, поворачивается и шагает ко мне по бетонному полу. Птеродактиль-дельтаплан нависает над ним. Леонард со смехом касается моего лица, будто я его трусливый, перепуганный сын, которого надо приласкать и успокоить.

— О, Митч, — говорит он. Наверное, я совсем сдурел — в голосе Леонарда мне слышатся родительские интонации. — Митч. Я ведь не доживу до тридцати.

Мы вылезли из автобуса, а до него — рукой подать. До океана то есть.

В жизни еще не видала такой махины. И мой лапочка Леонард тоже не видал.

В этот день моему мальчику исполнилось четыре года.

День рождения — это очень важная штука. Продираешь утром глаза — и уже чувствуешь всю его важность. За весь долгий день так устанешь от этого чувства, что засыпаешь весь разбитый.

Чтобы распаковать подарок, нужно не больше минуты. А вот если подарок тебе не нравится, весь остальной день рождения идет насмарку. Все его значение куда-то девается.

Поэтому мне и хотелось, чтобы у моего малыша был настоящий день рождения. Замечательный и длинный.

И чтобы никто его не испортил. И чтобы Леонард был в безопасности.

Сама я никогда не видела пирса в Санта-Монике, но Розалита мне много про него рассказывала. Говорила, что там масса всяких аттракционов, а рядом — пляж. Далеко ходить не надо. И карусель есть, и машинки, и можно выиграть в кегли мягкую игрушку. Леонард в руках не держал мягкой игрушки, ему понравится. И корн-доги[2]там есть, и сладкая вата, и горячие соленые крендельки. А через щели в настиле виден океан. Глубоко под ногами. Когда становится темно, на пирсе зажигают яркие огни, и они отражаются в воде, и пенные барашки светятся.

Волны мне в новинку. И Леонарду тоже. Так что волны — это важно.

Я долго копила деньги на этот день. Сколько я жилищ перемыла — не счесть. Уж поверьте мне на слово. Это вам не фунт изюму.

Леонард снял кеды и побежал по берегу вдоль кромки воды, где песок влажный и блестящий. Первая же волна забрызгала ему шорты, залила худенькие ступни и отхлынула.

Леонард радостно взвизгнул.

— Подними меня повыше, мама, — попросил он.

Я взяла его на руки и поинтересовалась, зачем ему надо повыше.

— Хочу увидеть, где океан кончается.

Но даже усевшись мне на плечи, он не увидел конца водного пространства.

Вот это я понимаю. Это очень важно.

Вокруг пляж, а у нас с собой ни покрывала, ни полотенца. И плавок у Леонарда нет. Только ведь и в шортах можно замечательно купаться. Вот и обошлись без купальных принадлежностей.

— Ты сгоришь на солнце, — говорю.

— Не бойся, не сгорю.

Я уж хотела было спрятаться в тени под пирсом. Только Леонарду так нравилось на солнышке.

Когда соленая вода сохнет под солнечными лучами прямо у тебя на коже, это так здорово. И кожа потом пахнет морем.