Весенняя ветка - Нина Николаевна Балашова

у меня маловато. Все чувствую и знаю, что рано или поздно так должно было случиться. Знаю, а смириться не могу…

Дубов продолжал ходить по комнате и говорил, казалось, сам с собой, глухим неторопливым голосом. Георгий понимал, что будь сейчас на месте Александра Петровича кто-нибудь другой, так же бы реагировал… Потому что больно… «Ему необходимо выговориться… пусть… не буду перебивать».

И молча его слушал.

— Вот прислали четыре новеньких копировально-фрезерных станка. Очень хорошие, полуавтоматические, умно сделанные… Гидравлика там сложная. Не знаю я ее… В свою молодость начинал работать на «дипах» да «рабомах». Там все просто и ясно. Вот и выходит, что устарели мы для новой техники. — Александр Петрович грустно покачал головой. — Да, брат, устарел. Другие вон учиться пошли. А я не могу. Школяром быть не хочу!.. Вот и пожалуйте теперь в отставку. М-да…

Георгий хотел возразить словами начальника цеха, что не такая уж это отставка — мастером работать, но промолчал — Дубов бы обиделся.

— Ну, а ты на меня не смотри, — сказал Александр Петрович, помолчав. — Твое дело молодое, тебе и участок в руки. А я без работы не останусь. Меня так просто не перешибешь!.. — Последние слова он сказал громко, с оттенком обиды. — Все втихомолку сделали… Да ты, я знаю, ни при чем. Вот так, брат, Гошка! Ну, а теперь ступай обедать.

Александр Петрович открыл дверь и позвал жену:

— Ольга! Накорми-ка парня.

* * *

Дубов, несмотря на уговоры Георгия и Калмыкова, тоже давнего товарища и теперь парторга, все-таки перешел работать мастером в ремонтно-механический цех, где были хорошо знакомы ему «дипы» и «рабомы». Все, казалось, стало на свое место. И работа шла хорошо и ценили его, Дубова, не меньше, а все что-то было не то. Где-то глубоко в душе сверлил этакий самолюбивый червячок: «Эка ты, Петрович, второстепенный стал человек!» Смущало Александра Петровича то, что работал, как сам любил выражаться, не в коренных, а пристяжным. Ремонтно-механический цех — вспомогательное, так сказать, производство. Бывало раньше, увидит где-нибудь работает трактор, подойдет, отыщет глазами свою деталь, и как-то приятно станет от сознания, что вот в машине заложена и частичка твоего труда, теплом твоих рук согретая деталь делает, что ей назначено, а выбрось ее — встанет машина. Не может, значит, без его, Дубова, участия дело идти. Конечно, эти мысли Александр Петрович держал всегда про себя, вслух стыдился их высказывать, чего доброго просмеют еще люди, мол, чувствительный какой…

Вот по этой по самой причине и смущала работа в новом цехе: что ни сделаешь — незаметно. Одно слово — пристяжной.

Однажды у проходной вывесили объявление о комсоставских курсах. Да написано-то было оно такими крупными буквами, что лезло в глаза всякий раз, когда выходили с завода.

И Александру Петровичу вдруг вообразилось, что он, старик, сидит за партой вместе с детьми. Нет, почему ж дети?.. Рядом сидят такие же, как и он, немолодые люди… «Тьфу ты, наваждение какое! И взбредет же в старую голову!» — подумал Дубов и с опаской оглянулся но сторонам, будто кто-то мог заметить, как на миг сдало его самолюбие.

* * *

Георгий, между тем, приступил к работе на участке. Рабочие приняли его очень радушно — свой! Но Дубова часто вспоминали и жалели, что ушел из цеха хороший человек. Но больше всего нужен был Дубов Георгию. Его опыт, его советы… И, к тому же, хоть и понимал, что в случившемся совсем не виноват, а все-таки чувствовал какую-то неловкость.

Придя как-то к Александру Петровичу домой, Георгий начал рассказывать о своих нуждах-печалях, чтобы увлечь Дубова делами цеха, надеясь в душе вернуть снова в цех. А то, что Александр Петрович мается, ему не раз говорила Ольга Степановна, да он и сам прекрасно видел.

Александр Петрович слушал молча, с виду равнодушно, но в этот день Георгий заметил в его глазах какое-то волнение. Иногда они загорались живым огнем, и губы уже были готовы что-то произнести, но тут же по лицу пробегала еле заметная гримаса, густые пепельные брови нервно вздрагивали, глаза становились снова грустными и беспокойными.

— Дядя Саша, — не удержался, спросил Георгий с чуть заметной лукавинкой во взгляде, — может, стоит вернуться, а? Уж мы бы так поработали! Как бывало! А?

Александр Петрович качнулся на стуле, замотал головой. Тяжело вздохнув, он встал и зашагал по комнате.

Георгий тоже поднялся. Он подошел к Дубову вплотную и сказал полушутливым шепотом:

— Так по рукам, что ли, дядя Саша?!

Дубов молчал.

— Ну, я зайду завтра… Ребята, ей-богу, в цехе обрадуются. — И он поспешно надел пальто.

Ольга Степановна проводила Георгия в коридор, и они обменялись тем многозначительным, радостным взглядом, каким обычно обмениваются люди, когда в доме начинает выздоравливать больной.

ТОПОЛЯ

Тоня жила в большом пятиэтажном доме, в десяти минутах ходьбы от швейной фабрики, где работала мастером. Ее небольшая комната выходила одним окном на тихую улицу с тополями. Летом тополя буйно разрастались вширь, бросая на фасад дома синеватую тень, а одна большая ветка легонько покачивалась у самого окна. В комнате всегда было тихо. Иногда тишина эта раздражала Тоню, особенно, когда от Алексея долго не было писем.

В такие минуты она спрашивала себя: «Чего жду? Ведь пишет просто как подруге детства, как старому школьному товарищу…» И вспоминая слова из писем Алексея, — теплые, дружеские, подбадривающие, — убеждалась, что действительно так.

Будто было это вчера, помнила, как уезжала из деревни в город, и Ленька Заварухин, вихрастый белокурый паренек — сосед, живший через три дома, с которым Тоня училась вместе, провожал ее. Почти всю дорогу до станции они шли молча. Когда пришел поезд, Тоня подала на прощанье Леньке руку, и он долго не выпускал ее. Потом неожиданно поцеловал Тоню в щеку и убежал, а она вошла в вагон и потом думала о нем и трогала рукой пылающую щеку, на которой еще не остыл Ленькин поцелуй. Им было тогда по пятнадцать лет.

Алексей закончил школу, затем военное училище и теперь служит где-то на Дальнем Востоке…

В начале лета, когда тополя раскудрявились молодой бледно-зеленой листвою, приехала младшая сестра из деревни. В восемнадцатилетней девушке, одетой в непомерно большой мужской пиджак с длинными рукавами, подвернутыми наружу серой потрепанной подкладкой, трудно было узнать ту маленькую Люську, которую помнила Тоня.

С приездом сестры в комнате поселилась жизнь с веселым шумом, и было радостно у Тони на душе оттого, что рядом есть родной человек, с которым можно и поговорить и поделиться своими мыслями.

Вскоре Тоня устроила