Палома - Анн-Гаэль Юон

на высокой подошве, вид сбоку, эспадрильи на каблуках. Были и совсем фантастические – с глазами, усами и хвостиком в форме вопросительного знака.

– Это просто для развлечения, я…

Герреро отложил рисунки и, прислонившись спиной к столу, попыхивал трубкой. В клубах дыма кружились пылинки.

– Что бы ты сделала на моем месте?

– Месье?

– Если бы ты была хозяйкой мастерской?

Вопрос меня ошеломил. Он что, смеется надо мной?

Герреро жестом подбодрил меня.

– Итак?

– Месье, у меня в мастерской каждый день играл бы духовой оркестр.

Лицо хозяина просияло, и по залу прокатился его громовой хохот. Швеи переглянулись.

– Оркестр?

Он хлопнул себя по бедру, придя в восторг от такой нелепой идеи.

– Оркестр! – повторил он. – Вот так номер! И зачем же, позволь спросить?

– Под музыку мы бы работали быстрее.

Хозяин замер, опустив трубку.

– Сколько тебе лет?

Я заколебалась. Этот человек был на голову выше Санчо, который, стиснув зубы, внимательно слушал наш разговор.

– Пятнадцать.

– Совсем ребенок. И ты решила заработать на приданое?

– Нет, я здесь из-за бабушки.

Вскинув подбородок, я встретилась с ним взглядом.

– Санчо говорит, ты работаешь медленно.

– Неправда!

Я стиснула зубы, мои щеки горели. Герреро не сводил с меня глаз.

– Возвращайся на свое место. Отныне мы будем платить тебе наравне с остальными.

Разговор был окончен.

Девушки вернулись к работе. Я глянула на Кармен. Сложно было сказать, кто первым снимет с меня шкуру – она или Санчо. И все же узел внутри меня немного ослаб.

Когда я вновь взялась за иглу, хозяин поблагодарил нас и пожелал хорошего дня. А затем добавил, обернувшись ко мне:

– Продолжай рисовать.

19

В тот вечер я вернулась вместе с Колетт в дом мадемуазелей. Люпен в безупречном синем костюме, который, похоже, был сшит для него на заказ, тепло поприветствовал меня, будто мое появление было чем-то само собой разумеющимся. Он сообщил, что ужин будет подан в восемь и что меня просят переодеться. В мою комнату принесли платье, не соглашусь ли я его примерить? Я что-то пролепетала, еще не привыкшая к этому гиганту с улыбкой почти такой же широкой, как его ладони.

Колетт исчезла на лестнице. Дон Кихот выпрыгнул из моих рук и проскользнул между ног Люпена. Огромная мускулистая фигура склонилась над котенком. Синяя гора погладила маленький черный комочек.

– Здравствуйте, месье?..

Люпен вопросительно поднял голову.

– Дон Кихот… Он благородный, – объяснила я.

– Это правда, вид у него очень достойный.

Дон Кихот склонил голову набок – он всегда так делал, когда о нем говорили. Люпен провел большим пальцем по тому месту, где когда-то было ухо, и мой пушистый друг замурлыкал.

Люпен долго гладил котенка, его большие руки нежно скользили по маленькой спинке. Дон Кихот не шевелился, однако производил шума больше, чем работающий котел. На улице шел дождь. Звук падающих капель. Мягкое тепло, исходящее от печки. Я словно вдруг оказалась внутри мягкого пушистого облака и с трудом подавила зевок. Присутствие Люпена и урчание Дон Кихота действовали на меня как снотворное.

Наконец Люпен выпрямился – нужно было накрывать на стол, разливать вино, играть на пианино – и посмотрел на меня. Точнее, он смотрел сквозь меня. Странное ощущение, Лиз, – казалось, его там нет. А потом он наклонил голову, как Дон Кихот несколькими минутами ранее, и спросил:

– Кто такая Альма?

20

Моя комната была небольшой и просто обставленной, но уютной. Окно выходило в огромный, идеально ухоженный сад. В дверь постучали.

– Ну вот, теперь ты официально принята в нашу компанию! – заявила Колетт с Гедеоном на плече, опускаясь на мою кровать. – И слава Богу! Этому дому не помешает немного свежей крови!

Сидевший у моих ног Дон Кихот уставился на птицу, медленно помахивая хвостом.

У меня под окнами

Есть дыра огромная.

Я сейчас вам покажу

Эту дырочку мою, –

запел какаду популярные куплеты, распушив хохолок. Казалось, кто-то завел граммофон. У Гедеона был очень обширный музыкальный репертуар, состоящий исключительно из фривольных песенок. Каждый раз, когда он начинал их исполнять, Бернадетта затыкала уши и клялась, что рано или поздно эта пташка окажется в кастрюле.

– Гедеон, заткнись, пожалуйста! – рассердилась Колетт.

На ней было платье на тонких бретельках с египетскими мотивами, расшитое жемчугом, поверх которого болталось длинное ожерелье-сотуар. Ни дать ни взять белокурая Клеопатра с точеной фигурой и розовыми губами.

– Смотри, что я принесла тебе, Палома!

Я улыбнулась, когда она впервые так меня назвала. Голубка, ласточка – так обращались друг к другу испанки. Наверное, это было одно из тех немногих слов, которые Колетт знала на моем языке.

Она приложила ко мне прелестное шелковое платье, каких я еще не видела в своей жизни, даже в магазине модистки на центральной улице Молеона. Черное, без рукавов, с расшитым золотой нитью подолом. Свободного покроя, «на подкладке из персикового шифона», как подчеркнула Колетт.

Она предложила мне раздеться, что я и сделала, смущенно покраснев. Колетт, рассмеявшись, натянула эту вещицу на меня через голову, а затем отступила на три шага и воскликнула:

– Вот это да!

Через пару минут она вернулась с парой золотистых кожаных туфель самого лучшего качества. Тут раздался бой часов, Гедеон принялся его передразнивать, и я, так и не поняв, который час, спустилась вниз вслед за Колетт. Туфли были мне велики, я двигалась в них с грацией слоненка и чувствовала себя странно, будто попала на маскарад.

Нас ждал роскошно накрытый стол – льняная скатерть, серебряные подсвечники, хрустальные графины, свечи, множество столовых приборов и супниц всех видов. Как разобраться во всем этом? Но Вера, в длинном атласном бежевом платье, держащая в руке мундштук того же цвета, уже поднимала бокал шампанского.

– За Розу, которая сегодня присоединяется к нам, – сказала она глубоким голосом. – Добро пожаловать.

Люпен и учительница доброжелательно кивнули, и мои губы впервые встретились с шампанским, начав танец, который, уж можешь мне верить, Лиз, под крышей этого дома больше не прекращался.

Начиная с этого момента мои воспоминания немного размыты. Кажется, Бернадетта приготовила для нас всевозможные деликатесы, Колетт развлекала нас, пародируя девушек из мастерской, а Гедеон комментировал ее выступление. Только одно я помню очень хорошо – свою речь. И огромный энтузиазм, с которым ее произносила.

– Дамы, – начала я, когда с десертом было покончено, – я хотела бы поблагодарить вас…

Я встала, чуть не потеряв равновесие, Люпен подхватил меня, Колетт улыбнулась – начиналось веселье.

– Я не пожелаю злоумышлять вашим костеприимством (тут я порадовалась своему богатому французскому словарному запасу), и я вам обещаем, что не задержимся здесь слишком часто, то есть слишком долго. Я…

– Роза, – остановила меня мадемуазель Тереза, чуть улыбаясь уголками губ. – Оставайся здесь столько, сколько захочешь. Мы тебе рады. Есть только одно условие: ты продолжишь работать.

Я кивнула, думая об Абуэле, – я помнила о ней всегда, даже когда была насквозь пропитана шампанским. Конечно, я продолжу работать. И через полгода вернусь к ней.

Колетт тихонько рассмеялась, хоть и была явно разочарована тем, что мне не дали продолжить. Пользуясь случаем, она наполнила мой бокал.

– Безделье – мать всех пороков, – добавила учительница, любившая читать лекции и за пределами класса.

Мадемуазель Вера закатила глаза и налила себе еще один бокал.

– Полагаю, все уже все поняли, Тереза, – обронила она между двумя кольцами дыма. Вера изо всех сил старалась вести себя сердечно по отношению к учительнице, но знаешь, Лиз, я никогда не видела таких грандиозных ссор, как в те годы, что провела с ними.

Люпен, который, к своему огорчению, часто был вынужден выступать в роли арбитра, счел момент подходящим, чтобы откупорить новую бутылку – в этом доме, как я вскоре поняла, это было лучшим ответом на все вопросы. Потом мы перешли в гостиную, Люпен играл на пианино, Колетт танцевала…

Одурманенная шампанским, я смогла продержать глаза открытыми в течение добрых пяти минут, прежде чем погрузиться в блаженный сон, населенный женщинами в широкополых шляпах, чувственными египтянками и болтливыми попугаями. Когда две сильные руки опустили меня на постель, я почувствовала себя так, словно вернулась из долгого путешествия.

На следующий день я проснулась с чугунной головой, меня тошнило, а в памяти не осталось ничего, кроме формулы, которую мне нашептала Колетт: «Здесь