Театр китового уса - Джоанна Куинн

как и задняя комната отеля в Уайтхолле, где она встречается с ним. Судя по цветочным шторам и узорчатому ковру, раньше это была спальня. Теперь она совершенно пуста, за вычетом деревянного стола, на котором лежит только пачка сигарет и блюдце в качестве импровизированной пепельницы, и двух деревянных стульев, на одном из которых сидит капитан Поттер.

– Кристабель Сигрейв, – говорит он, поднимаясь, чтобы пожать ей руку. – Приятно встретиться с вами. Вы добрались до Лондона этим утром?

– Нет, я осталась на ночь у друга.

– Замечательно. Садитесь. Как дела в Истребительной авиации? – говорит он, и она понимает, что он не собирается скрывать тот факт, что уже многое о ней знает.

– Дел много, – говорит она.

Капитан Поттер – мужчина средних лет в военной форме, с уложенными бриллиантином волосами и живым, внимательным взглядом. Его губы сжаты в узкую полоску, почти довольную, будто что-то скрывающую. Он говорит:

– Служащая Сигрейв, мы пригласили вас сюда, поскольку считаем, что вы можете быть полезны на войне. Мы полагаем, что вы хорошо говорите по-французски и провели какое-то время во Франции, будучи ребенком.

– Мачеха отправляла меня туда так часто, как только могла.

– Сама она не ездила?

– Мы ездили с нашей гувернанткой, мадемуазель Обер. Мы останавливались в пансионатах в Нормандии. Она много отдыхала, пока мы беспризорниками бродили по улицам.

– Под «нами» вы подразумеваете себя, Флоренс и Дигби Сигрейва. Сигарету?

– Да. Спасибо.

– Затем вы отправились в школу-пансион для девушек в Швейцарии, где изучали немецкий.

– Я провела там не много времени. Я знаю основы, но не смогла бы изобразить немку.

– Но вы могли бы изобразить француженку?

– Думаю, да.

Он зажигает ее сигарету, затем свою, прежде чем перейти на французский:

– Я слышал, у вас дома есть уличный театр. Вы играете?

Она отвечает по-французски:

– Ребенком играла, но, повзрослев, предпочитаю выступать режиссером.

– Даже режиссеру необходимо выйти на сцену в конце представления, чтобы принять букет.

– Так получилось, что мне неудобно от этой традиции. Мне кажется, это уменьшает коллективные достижения труппы.

– Вы избегаете света рамп?

– Я его не ищу, если вы об этом.

– Вы находите трудным следовать приказам?

– Нет, если они разумны.

– Вы умеете ездить на велосипеде?

– Да.

Он нависает над столом, переходя на английский, чтобы спросить:

– Скажите мне, как разумная молодая женщина, что вы думаете о нацистах?

– Я ненавижу нацистов и все, что они из себя представляют.

– Тогда что, по вашему мнению, последователи герра Гитлера видят в нем?

– Не хочу показаться поверхностной, но нацисты, которых я видела в Европе, показались мне большей частью очарованными формой. Парадами. Всей этой масштабной демонстрацией. Даже до начала войны они могли притворяться воинами.

– Какой юноша не желает быть могучим воином? – говорит капитан Поттер.

Кристабель ничего не говорит. Ответа на этот вопрос как будто нет.

– Тогда что насчет молодых женщин, которые посвятили себя нашему другу Адольфу, – говорит капитан Поттер, перекатывая сигарету между пальцами. – Что вы скажете о них?

– Я не знаю, как их понять. В Австрии я останавливалась у женщины, которая была очарована нацистами. Слушала все их речи. Я никогда не могла понять, почему. – Она ясно помнит это: тесную гостиную в горном пансионате, радио, передающее шуршащий рев далеких многотысячных аплодисментов, и грубый немецкий голос, заявляющий, что мужчина дал жизнь великим линиям и формам, а задача женщин – заполнить эти линии и формы цветом. Как эта женщина хлопала. Что так радовало ее? – размышляла Кристабель. Просто слово «цвет»? Будто ребенок, радующийся яркому букету.

– Как у вас отношения с другими женщинами? – спрашивает капитан Поттер.

– Я могу ужиться с кем угодно, если понадобится. А что?

– Я рисую портрет вашего характера. Вы описали бы себя как политического человека? – говорит капитан Поттер, хотя она сомневается, что его действительно так зовут, как сомневается в существовании Министерства по делам пенсий.

– Я знаю, что хорошо, а что плохо.

– Ваше семейное положение необычно, – говорит он. – Ваш отец умер, когда вы были совсем ребенком. Я упоминаю об этом, поскольку верю, что верность женщины неизменно следует за отцовской. Маленькая девочка боготворит отца, поэтому, если отец верен стране, тогда будет и она. Но если у нее нет отца… – капитан Поттер поднимает руки.

– Матери у меня тоже не было, – отвечает Кристабель.

– Вы когда-либо представляли, каково было бы иметь родителей?

Она качает головой. Ей никогда не приходило в голову фантазировать о другом детстве. Ее отец был, а потом перестал, и твердая форма его смерти отрезала все другие возможности. Ее матери, однако, рядом никогда не было, и Кристабель яростно охраняет свое безразличие к этому факту. Это отсутствие, которого никто не может коснуться.

– Капитан Поттер, – говорит она, – многие в моем поколении потеряли родителей. Не могу поверить, что я единственная сирота, встретившаяся вам.

– К сожалению, нет, – говорит он. – Мне просто любопытно, как формируется характер в отсутствие родителей. До войны я был писателем, поэтому много размышляю о характерах. Вы тоже должны, с вашим интересом к театру. Что в нашем воспитании формирует нас?

Странно, но в это мгновение Кристабель думает о Леоне, каким видела его этим утром, в съемной комнате наверху дома неподалеку от парка Сент-Джеймс. Полуголый, с обернутым вокруг талии полотенцем, он брился у раковины в углу, скребя лезвием по коже. Из окна были видны крыши и воздуховоды, сливные трубы и водостоки, а далеко внизу – подворотня с отелями и членскими клубами, тихими появлениями и исчезновениями и швейцаром в цилиндре.

В этой комнате не было ничего сентиментального. Ни книг, ни фотографий. Только радио и бутылка джина. Он снимал ее со знакомым с флота, которого подолгу не бывало дома. Они разделили комнату, свесив с потолка простыню. Это было пустое, временное пространство, созданное для того, чтобы легко его оставить. Закулисное пространство, ночной лагерь. Она понимала его.

Она думала, как, без инструкций, которым можно следовать, без примера, по которому жить, Леон растил себя сам, и растил так, как мог смышленый ребенок, используя подручные предметы, – и как делала то же она, сделала из себя модель и отправила в мир. Они были грубыми копиями, детскими рисунками, Маугли, которые сами себя выучили ходить прямо и надевать одежду.

Темные глаза Леона, следящие в зеркале, как он приобретает приличный вид, как привычно пробегает по коже нож, как он грубо удаляет волосы. В изножье односпальной кровати ждет их военная форма.

– Я не считаю, что родители всегда необходимы, – говорит она.

– Тогда вы скажете, что сиротство вырастило в вас дух уверенности в себе?

– Возможно. Я часто оставалась