Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь - Григорий Потанин

Обыкновенно все сношения с дамами в Китае меня страшно тяготили: мне всегда было ясно, что, удовлетворив своему любопытству внимательным осмотром вашей наружности, убедившись, что русские женщины не отличаются резко в этом от китаянок, осмотрев затем особенности вашего туалета, китайская барыня утрачивает всякий интерес к вашей особе. Здесь, у этой молоденькой женщины было нечто другое: кроме простого любопытства, высказывалась любознательность, виделось человеческое участие и требовалось взамен того же. Видно было, что общество умного старика не осталось без влияния для этой молодой особы и сделало ее заметно развитее всех тех китаянок и монголок, которых я встречала ранее. Но эта же близость к мужу принесла ей и большой вред: она сделалась такой же курильщицей опиума, каким был князь, и здоровье ее пострадало. Мне казалось, что молодая женщина сама понимает, что жить ей осталось недолго; мысль о скором сиротстве мальчика проглядывала, мне казалось, в ее горячих ласках к сыну. Мальчик бойкий и смотрел монголом: мать тоже, вероятно, была из монгольского семейства, ноги ее не были изуродованы, но родилась и выросла она в Пекине.

После визита князя мы были приглашены к нему. Дом у него был выстроен за городом и, по китайскому обычаю, был окружен дворами и садами: у главных ворот высокие мачты с флагами и оригинальным символическим украшением, в виде нашей пасхальной сырницы на половине их высоты, показывали высокое значение владельца дома. На дворах, по которым мы проходили, были цветники, а на последнем даже яблонные и персиковые деревья и галерея, увитая виноградной лозой. Дом был сложен из квадратных светло-серых кирпичей и имел большие везде стеклянные окна, что в Китае встречается очень редко. Комната в которой князь принимал нас, кроме китайского кана, застланного пунцовым сукном, была наполнена мебелью из резного черного дерева, украшена большими фарфоровыми и эмалевыми вазами, китайскими фонарями, спускавшимися с потолка, и множеством разных других вещей, причем только столовые часы и зеркала были европейского происхождения.

Какие-то свертки, сложенные на кане, раскрытые книги, маленькие столики в разных углах, поставленные ради удобства, придавали этой богато убранной комнате жилой вид, чего так недостает в приемных комнатах у богатых китайцев. В одной из следующих комнат я видела слесарный станок, на котором, говорят, князь любит работать; в другой помещается библиотека из китайских и монгольских книг; третья наполнена часами, последние составляют слабость князя, и, говорят, он проводит целые часы в разборке их механизмов; при доме живет особый часовой мастер-китаец. Такая обстановка показывала, что роскошь, окружающая князя, не была только выставкой его богатства, но выражала также и личные вкусы владельца. Сыновья князя принимали нас вместе с ним, а когда подали чай, пришла и его молоденькая жена. Меня очень затрудняло в этом визите то обстоятельство, что ни сыновья князя, ни его жена не садились в его присутствии все время.

Скоро меня пригласили в комнату княгини. Она была еще не старая женщина, очень богато и с большим вкусом одетая в шелковые халаты нежных цветов, волосы были причесаны по маньчжурской моде в очень затейливый шиньон с искусственными цветами, а ноги обуты в расшитые золотом туфли, на подошве вершка в полтора высотой. Лицо у нее было не красиво, а главное, холодно, не симпатично, манеры тоже очень чопорны. Смотря на нее, я не удивилась, что у князя явилось желание завести себе другую, будничную жену. В комнате княгини было несколько дам: жена второго княжеского сына, молоденькая маньчжурка, старуха – ее мать и девочка лет двенадцати, воспитанница княгини; она, несмотря на маньчжурскую выправку, сохраняла непринужденность монгольской девочки и несколько оживляла это чинное общество.

В комнате было также много предметов китайской роскоши, но они больше свидетельствовали о трудолюбии художников, чем о вкусе их; была, например, тут одна картина, составленная из перламутра и кусков разноцветного зеленого нефрита; последний материал настолько неподатлив при обработке, что деревья, из него сделанные, очень мало походили на настоящие.

Княгиня была в этом доме временно, по случаю приема гостей; жила она в другом доме в городке. Разговаривать нам через Цуйсана было не очень удобно, – мы проводили время в рассматривании фотографических видов Пекина и других местностей, за которыми посылали к нам в юрту. Скоро дамы перестали обращаться с вопросами ко мне и предпочитали вести беседу прямо с Цуйсаном, расспрашивая его о нас и нашей жизни.

На другой день княгиня пригласила меня к себе обедать. Дом, в котором она жила, был старой постройки и, может быть, деревянный, полы в нем покосились, колонны тоже. Особенной роскоши здесь не было заметно: все вещи имели вид давным-давно бывших в употреблении; но для меня, у которой дома – в смысле постоянного жилья – уже давно не было, этот вид старого дома очень нравился. Княгиня и княжна опять были очень нарядны и в цветах, но теперь они держались несколько прямо. Цуйсана мы скоро отпустили от себя, и хотя не могли разговаривать, но чувствовали себя свободнее без этого наблюдателя, объяснялись пантомимами, не стесняясь, осматривали наряды друг друга. Княгине очень нравились европейские кружева; ее белье было из бумажной ткани и ничем не отделано. Туалетные вещицы были сложены в витрины, как в магазинах; среди браслет, колец и прочего лежала засохшая роза, по-видимому, украшавшая некогда ее шиньон, и – странное дело – этот вид старого букетика, положенного тут как будто на память о каком-нибудь дне или, может быть, даже встрече, вдруг приблизил меня к этой холодной и чопорной барыне-маньчжурке.

В моем воображении создался целый роман. Знатная маньчжурская девушка, жившая при дворе или, по крайней мере, в столице, должна была выйти замуж за монгола, живущего где-то в песчаных степях за стеной, куда нужно было ехать уже не в портшезе, а может быть, на верблюдах. Их брак она, конечно, понимала: это была лишь политическая комбинация, и ей, может быть, с первых же шагов в новой семье пришлось встретиться с женщиной, занимавшей в сердце мужа принадлежащее ей по праву место. Вот, может быть, почему лицо княгини и носит такой замороженный характер, думалось мне.

В доме князя, в его жизни сохранилось еще много монгольского; хозяйством заведовала в качестве экономки старая монголка, бывшая няня старших князей. Без гостей здесь все, кроме княгини, пили монгольский кирпичный чай с жареным просом, вместо хлеба, как это делается во всех домах Ордоса, а летом пили тарык, т. е. особый напиток из кислого молока, какой приготовляется во всех окрестных юртах. При мне в комнату княгини приходили князь и его сыновья; с ними я могла несколько говорить, припоминая монгольские слова, сохранившиеся в памяти от прежних путешествий. Старый князь, узнав, что я люблю тарык, велел принести мне, и мы с ним угощались этим национальным блюдом.

Перед обедом мужчины ушли. Княгиня, как мне сказали, тоже курила опиум, и потому меня пригласили идти в комнаты второй жены князя. Здесь было до крайности неуютно, и видно было, что хозяйка комнаты мало живет в новом доме князя, где мы были накануне. Здесь, в этом заброшенном углу, на первом плане также встретился прибор для куренья опиума, и это произвело на меня тяжелое впечатление; я рада была, когда опять получила приглашение воротиться в комнату княгини. Там следов куренья опиума уже не было видно, напротив, была жизнь, – болтала и смеялась девочка-воспитанница, няня хлопотала с приготовлениями к обеду, на кане спала маленькая собачонка княгини, на столиках лежали женские рукоделья.