Влюбленный пленник - Жан Жене

Это была даже не Хамра, не элегантная улочка в Бейруте, а обыкновенная торговая улица с двумя рядами машин, припаркованных перед каждым магазином, но внезапно произошло вторжение. Сначала появился автомобиль, очень дорогой, но старинной модели, с двумя усатыми мужчинами на передних сиденьях и тремя сзади. Он встал на правой стороне, а пятеро мужчин остались сидеть в салоне. Затем другой автомобиль, последняя модель Кадиллака шириной чуть ли не с саму улицу встал ни слева, ни справа, а прямо посередине. Из него вышли три женщины, две в арабских одеяниях, но без хиджаба, и одна европейка; водитель остался сидеть за рулем, а другой пассажир, мужчина лет сорока с черными усами и бородой, коренастый и, вероятно, вооруженный отправился вслед за женщинами. Последней вышла еще одна женщина, высокая, очень красивая, в черном платье в пол, с вуалью или вуалеткой, падающей на глаза. Она улыбалась, ведь все принцессы улыбаются толпе, а толпа с благодарностью принимала это подаяние. Она вошла в магазин, на витрине которого я прежде видел гравюру – черное на золотом или золотое на черном – со стихами из Корана. Усатый и бородатый мужчина заслонил дверь своим корпусом. Я не видел, что делала в магазине принцесса. Она вышла очень быстро, а свита выстроила что-то вроде ограждения, чтобы довести ее до Кадиллака, куда она села первой. Какая-то пожилая женщина замешкалась и посторонилась не сразу, силач схватил ее за руку и оттолкнул так резко, что она буквально влетела в группу любопытных на тротуаре. Никто не возмутился, но никто и не улыбнулся. Водитель первого автомобиля, в котором, очевидно, сидели полицейские или слуги, получил от силача приказ по-арабски вернуться в посольство. Он так и сказал: посольство, и Кадиллак последовал за ним. Движение на улице возобновилось.

– Кто это был?

Ничего особенного: жест телохранителя, отбросившего пожилую женщину в толпу зевак, был колебанием волны, дошедшей из Абу-Даби сюда, на эту обыкновенную улочку Бейрута.

Вот вкратце рассказ Мустафы:

– Разумеется, наше семейство ведет происхождение с еще до-исламских времен, а обращение произошло где-то в 670–700 годы вашей эры. Население занималось сельским хозяйством и коммерцией.

– А что за коммерция?

– Если всматриваться совсем уж вглубь времен, то красители для шерсти, хна, торговля чечевицей… Люди жили землей и морем. О том, что было где-то с 700 по 1450 годы, я почти ничего и не знаю. А потом османы не особо пытались сделать империю однородной. Если бы несколько знатных семейств не воевали друг с другом, в Палестине был бы мир.

– А как становятся знатным семейством?

– Надо быть потомком Али или ловко заставить всех поверить, что вы потомки. Вы полагаете, будто фальшивая геральдика существует только в Европе? Аналоги ваших герцогов де Леви, потомков Девы Марии, такого натворили в исламе. Наши знатные семейства тоже воевали друг с другом ради собственного удовольствия, наши крестьяне…

– Рабы.

– Вы ошибаетесь. Бог, который избрал Пророка – «Я избрал одного из вас…» – помимо всего прочего, сделал это и для того, чтобы человек упразднил рабство. Это совершил Мухаммед. Он стал эдаким Венским конгрессом. Но на самом деле крестьяне, рабы они или нет, работали на феодалов, которые были моими предками, ну, или предполагаемыми предками…

– То есть, вы не уверены в своей легитимности?

– О, господин Жене, вам-то говорить мне о легитимности! Кто осмелился бы здесь утверждать, что мать была верна мужу? После 1453 года значительная часть Юго-Восточной Европы, Малая Азия, ближний Восток, а также Палестина были частью огромной Османской империи. Турки сделали Палестину своей колонией.

– А европейские королевства?

– Оставьте своих Мелюзину, Буйона, Лузиньяна, Фулька Анжуйского, они слишком вас занимают. Авантюристы. Вспомните, однако, что история Мелюзины зародилась, скорее всего, в сказках «Тысячи и одной ночи», помните, где змея человеческим голосом расспрашивает о Пророке, а ведь Пророк будет проповедовать ислам лишь две сотни лет спустя. А змея говорила – на арабском языке, разумеется, причем, на прекрасном арабском – еще до рождения ваших Лузиньянов.

«Османские чиновники жили очень скромно – налоги взимались два раза в год, если я не ошибаюсь – они со своими солдатами-христианами не слишком нас беспокоили. Турки грабили, но они осмелились оставить нас свободными. У нас, знатных семейств, имелись дома в Иерусалиме, Хевроне, Акре, дворцы на Босфоре и вороватые управляющие, которых мы периодически приказывали повесить, чтобы поддержать местный обычай. А пока управляющих не повесили, они занимались выращиванием тутовых деревьев и разведеньем шелковичных червей».

В его доме был только один этаж, поднятый на несколько ступенек; мне еще показалось, что это пространство, выстланное белыми мраморными плитами, было одним помещением, зато огромным: одновременно гостиная, столовая и кухня. Мустафа жил, вероятно, и живет до сих пор, по османским обычаям, курил кальян, презирал всё, что в нем было арабского – особенно своего сына Омара, ученого фидаина. Читал только тюркских поэтов, Джелаладдина Руми, и всё.

– И вот после стольких лет у народа, который думал, что земля, где он живет и трудится уже двенадцать веков, – его собственная земля, ее отбирают, буквально тащат из-под ног, как вытаскивают ковер из-под кресел, стараясь их не уронить. Простите мой французский, в арабском я гораздо увереннее. Мог ли наш палестинский народ знать в XIV, XV, XVI веках, я имею в виду, ваших веках, ведь вы колонизировали сначала Пространство, затем и Время, к тому же, вы сказали, что пишете книгу, обращенную к христианам, так вот, мог ли наш народ знать, что люди, говорящие по-русски, по-немецки, по-польски, по-хорватски, на балтийских языках, по-сербски, по-венгерски…, создадут здесь движение «Ховевей Цион[86]»; что Сион станет для жителей Киева, Москвы, Кельна, Парижа, Одессы, Будапешта, Кракова, Варшавы, Лондона не только мистическим, но и географическим центром страны их мечты? Ни наши крестьяне, ни мы, их хозяева, не подозревали, что замысел постепенно становится реальностью, нам казалось, что в наших снах мы видим совсем другое. Хрящи превращались в кости, процесс убыстрялся, всё шло к нашему уничтожению, а мы и не догадывались. И только в 1917 году мы поняли, что замысел осуществляется и обретает плоть, а питательным раствором была эта гниющая субстанция: рухнувшая Империя.

«Эти вновь прибывшие, все эти мужчины и женщины разных национальностей и цветов кожи, уязвленные оттого, что им пришлось покинуть свои дождливые, заснеженные Карпаты, поначалу нас удивляли и казались капризными. Евреи из Европы мечтали о Сионе, а здесь им никто не сказал, что Аль-Кудс там назывался Сионом! Оливковые рощи на холмах, Храм Соломона, Песнь Песней, поля пшеницы, пятикилограммовые грозди винограда круглый год, – это были мечтания скрипачей и планы банкиров. Палестинцы и не догадывались, что их прессы для маслин, их пахотные поля были предметом мечтаний, а вокруг них и их страны расставляют силки. Юный Али, о котором вы мне говорили, сказал вам однажды, что сионисты потихоньку скупили табачные плантации вдоль нынешней границы Израиля до самой Литани, так вот, он в принципе не ошибался. Наши кадастры в Варшаве велись лучше, чем в Иерусалиме. Еврейские скрипачи сделались меткими стрелками, их скрипки были цыганскими, а автоматы стали израильскими. Мои близкие по-прежнему не подозревали, что за ними, оказывается, следят вот уже две тысячи лет – а то что означала бы угроза «Если я забуду тебя, Иерусалим…»? – и что уже две тысячи лет их жизнь, которой они были обязаны лишь вскормившей их земле, так они считали, эта жизнь была им дана взаймы славянскими вербовщиками, только и дождавшимися подходящего момента, чтобы выйти на охоту с криком, грохотом, охотничьими рогами. Палестинцы никогда не думали о европейских евреях, истерзанных погромами, и тут на их земле появились первые несчастные под видом крестьян, мнивших себя социалистами, больше подкованных в теологии, чем в сельском хозяйстве; но ведь Палестинцам не являлась во сне эта Земля Обетованная. Только потом они понемногу начали осознавать, что были всего лишь персонажами из сновидений, и вот будильник внезапно и резко вырвал их из сна, лишив одновременно и существования, и бытия.