Влюбленный пленник - Жан Жене

Индейцы в Андских Кордильерах садятся на пятки, опершись ладонями о землю для равновесия, готовые вскочить с места и побежать, мгновенно распрямившись, как сжатая пружина; тот, кто идет днем и ночью с палкой в руке, ждут момента, чтобы присесть на корточки, марокканцы, берберы, арабы, а еще османы. Семейство Принцев пустыни – одни мужчины – приехали засвидетельствовать свое почтение Хусейну, недавно избежавшему смерти (август 1972). В Аммане, в отеле Джордан я сидел напротив них: прадед, дед, отец, сын и семеро внуков. Они устроились на черных диванах, какое-то время сидели молча и неподвижно. Пять минут спустя отец уже сидел на одной, сложенной под ягодицей, ноге, другая свешивалась с дивана. Через какое-то время все семейство уже сидело на скрещенных ногах, как сидят на краю пропасти фигурки на японских гравюрах. Они курили и сплевывали на ковер; мы видели уже, что иранцы принимают такую же позу, Хомейни, например, и индусы тоже сидят на одной ягодице, и японцы. И эти разные позы во время отдыха, означающие порой готовность мгновенно вскочить и бежать, порой усталость и расслабленность напоминали гирлянды из людей, пораженных молнией в эпицентре землетрясения. Такое сравнение меня позабавило. Я отметил его для себя, потому что оно напомнило мне разговор с одним молодым американцем:

– Почему ты ездишь по всему миру?

– Я хочу смастерить стул, которого никто никогда не делал, а для этого мне нужно увидеть все стулья, какие только есть на свете, и потом придумать такой, какого еще нет.

Старшая из женщин, несмотря на улыбчивость, казалась самой властной.

– Мы в моем доме.

Остальные одобрительно улыбнулись.

– В каком доме?

– Ты его не видишь?

Вытянутым вперед пальцем в кольцах она указала мне четыре небольших кучки остывшего пепла, и вокруг каждой из них – четыре почерневших камня.

Кто тремя часами ранее отдал приказ двум говорящим по-французски фидаинам отвести меня на маленькую, нетронутую войной виллу посреди сада, недалеко от Джабаль аль-Хусейн?

– Ты там встретишься с одной очень известной женщиной, она глава ассоциации палестинских женщин в Аммане. Будь вежливым, с ней нужно обращаться осторожно.

– Она такая чувствительная?

– Она оказывает услуги.

Вахадат и Джабаль аль-Хусейн это два лагеря в Аммане, разрушенных солдатами-бедуинами. В гостиной на низком столике лежала колода карт, словно дожидаясь, когда я вскрою ее и раздам. Женщина вошла, пожала всем руки, села сама, предложив последовать ее примеру, взяла в руки колоду карт, улыбнулась нам, и улыбка словно сокрушила это от природы округлое лицо. К несчастью, изображения Доры Маар опошлены слишком частым употреблением, и я не рискну сравнить ее лицо с лицом этой дамы, главы ассоциации палестинских женщин. Видимо, вся ее кровь отхлынула к ногам, потому что лицо внезапно сделалось мертвенно-бледным. И тотчас же, неотрывно глядя на меня, она стала стегать меня резкими, как удары хлыста, фразами, буквально вбивая свои идеи о палестинском сопротивлении.

– У нас есть наши права. Двести сорок вторая резолюция ООН не оставляет никаких сомнений, и я не позволю ни Израилю, ни Иордании диктовать свои резолюции ООН или чинить нам препятствия.

Я поднялся.

– Ну, ваша глупость общеизвестна. Оставайтесь при своих иллюзиях.

Женщина, знавшая французский, в отличие от фидаинов, поняла слово «глупость».

– Я говорю правду.

– Если руководители ФАТХа вас выбрали, значит, они такие же идиоты, как вы.

Двое фидаинов принялись утешать плачущую председательницу. Они вышли вместе со мной, но были так оскорблены, что провожать меня не стали.

– То, что ты сделал, это ужасно, нам с таким трудом удалось уговорить ее принять этот пост.

Избавившись от них, я почувствовал облегчение; и теперь мне было приятно видеть этих старух, с улыбкой встречающих невзгоды, сидящих перед потухшими углями. Потому что очаг – это все-таки очаг, угли, которые я видел, были символами сгоревших здесь домов: четыре почерневших от дыма камня. На них не было хиджабов, только простые косынки, прикрывающие седые, закрашенные хной пряди. Они смеялись безнадежным отчаянным смехом, но выглядели элегантно и достойно. Их слова переводил один палестинский командир, довольно бодрый, такой же старый, как и они, но мне казалось, я их понимаю еще до того, как прозвучит перевод. Они оголяли свое одиночество до костей.

– Ты откуда?

– Надо сделать ему чай!

– Это далеко – Франция?

– Там сквозняки есть?

Они с каким-то воодушевлением принялись мне рассказывать, как солдаты-бедуины все сожгли, а самолеты еще и сбросили напалмовые бомбы.

– Вот там печка, ты видишь печку?

Костлявым коричневым пальцем она указывала мне на четыре почерневших камня и горстку пепла. Потом протянула чашку синего, очень тонкого фарфора.

– Мне говорили, она из Китая. Посмотри, ни трещинки. Она упала прямо в пепел: синее на сером, красиво.

Эта нищета, ироничная, можно сказать, изысканная, так шла этим старухам. Небо тоже было синим. Солнце палило, и даже потухший очаг дымился. Кроме невредимой чашки после обстрела и пожара нашелся еще чайник, совершенно черный и помятый, но, похоже, таким он был и раньше. Они настойчиво предлагали приготовить мне чай.

– Ночь будет холодной.

– Мы не одиноки, у нас у всех есть родственники. Много родственников. Ночью мы будем ходить к кому-нибудь из них. А дни проводить здесь, в нашем доме. В нашем возрасте приятно возвращаться к своему очагу.

У каждой из этих старух был свой дом.

– А Хусейн останется?

– Ты что, с ума сошел?

Со смехом они принялись расспрашивать, не хочу ли я увезти его с собой, чтобы показывать французам живьем.

– Небось, они такого человека никогда и не видели!

– До того, как сюда приехать, ты знал, что революция – она такая?

Слово было произнесено впервые. Возможно, глава ассоциации палестинских женщин, до сих пор рыдающая в одиночестве, как раз раскладывала пасьянс? Знала ли она, что в пятидесяти метрах от ее сада палестинские женщины тоже раскладывают свой простой пасьянс с безнадежной, отчаянной веселостью? Солнце продолжало свой путь по небу. Тень, которую отбрасывала на землю вытянутая рука или палец, становилась всё прозрачней и тоньше. На какую землю? Иорданскую, такова была политическая фикция, порожденная волей Англии, Франции, Турции, Америки.

– Хусейн бросал зажигательные бомбы. В моего мужа попало почти сразу.

– Где он?

– Там!

Она протянула было руку, но то ли стараясь бережнее расходовать жизненные силы, то ли просто устав вот уже три дня повторять одни и те же движения, слишком размашистые для ее возраста, так и не завершила жест.