Гипнотизер - Барбара Эвинг

— Как ты себя чувствуешь?

— Все в порядке, спасибо.

Но, похоже, мыслями она была далеко от них.

В темноте вдруг запела птица. Это показалось им странным. Рилли подумала о том, что птицам, наверное, неведомо, какое это счастье — уметь летать. Она начала рассказывать о том, как летала в воздухе в одном представлении. О том, как в воздухе получила предложение руки и сердца. Рилли заметила, что лицо Гвенлиам выразило удивление — леди никогда не вели беседы на такие темы.

— Но так все и случилось, — сказала Рилли. — Он сделал мне предложение в воздухе. — И она улыбнулась. — Это было очень романтично! Но это было так давно!

Корделия увидела маленькое бледное лицо в ночи. Мальчика рвало. Она увидела прекрасную невесту, которая с выражением торжества шла к алтарю. Она увидела, как капюшон накидки падает, и слышит, как мужчина начинает дико кричать, а женщина повторяет одно и то же: «ЛЖЕЦ! ЛЖЕЦ! ЛЖЕЦ!» Она не могла взглянуть на дочь. Что происходит с Гвенлиам? Что она переживает?

Ей было всего шестнадцать. Она потеряла и отца, и сестру, и брата — почти всех сразу. Она лишилась своего положения. Чтобы поддержать ее, должно было произойти чудо, и Корделия не знала, можно ли считать чудом то обстоятельство, что девочка обрела свою настоящую мать. Она не была уверена, как далеко ей позволено заходить, и лишь удерживала руку дочери в своей, чтобы Гвенлиам знала: Корделия с ней. Она приходила во все большее отчаяние — ее взгляд все время возвращался к картине на стене, и она вдруг начала рассказывать о своей матери Кити, бабушке Гвенлиам. Она поведала дочери о том, как Кити приносила под полой накидки разные мелочи, украденные из театра: сияющие «драгоценности», сапог, из которого они соорудили корзину для трости мистера Дюпона. Гвенлиам подалась вперед, внимательно слушая, а когда Корделия дошла до того места, где Кити с Хестер, пытаясь удержать равновесие, приделывали кусок украденной декорации в виде неба к потолку их подвальчика, Гвенлиам издала тихий звук, похожий на смех.

Вечер надо было скоротать, но не могло быть и речи о том, чтобы провести его не всем вместе, — слишком тяжелым выдался день. Рилли вдруг встала и вытащила бутылку портвейна. Прошла целая вечность с тех пор, как они с Корделией попивали портвейн, никуда не торопясь и напевая. Гвенлиам машинально сделала большой глоток, ощутив, как по телу разливается тепло, потом отпила еще. На ее щеках заиграл румянец. Рилли вытащила флейту и сыграла им отрывок из Шуберта. Мать и дочь слушали прекрасную музыку, и слезы текли по их щекам, освобождая душу от боли воспоминаний о других слезах, — слезах у гроба. Закончив играть, Рилли спросила у Гвенлиам, умеет ли та петь.

— Да, — сказала Гвенлиам тихим голосом. — Помнишь, мама, ты пела нам, когда мы были маленькими, и я запомнила эти песни. — Ее голос немного задрожал. — Я пела Моргану, когда хотела облегчить ему боль. Он был так несчастен, после того как ты уехала. А затем у нас появилась первая гувернантка, француженка.

— Француженка? В Северном Уэльсе?

— Она была из Парижа, как утверждала. Мадемуазель Жак.

— И что же она делала, леди из Парижа?

— Мы ее не спрашивали. Мы проводили время, балуясь. Она разучила с нами песню и сказала, что эта песня о ее отце, но я не думаю, что это было правдой. Мадемуазель была пьяна.

Если слова девочки и удивили Рилли и Корделию, они не подали виду. Перед ними была шестнадцатилетняя девочка, которая изо всех сил пыталась быть обычной. И затем Гвенлиам тихо начала петь:

Frere Jacques, Frere Jacques,

Dormez-vous, dormez-vous,

Sonnez les matines, sonnez les matines

Ding dang dong, ding dang dong.

— И Морган… Он раньше… — Она вдруг остановилась.

— Продолжай, — попросила Корделия, касаясь ее руки. Она сделала глубокий вдох и взглянула на картину на стене. — Я думаю, что мы должны поговорить о нем и Манон, Гвенни, нельзя об этом молчать.

Гвенлиам сделала над собой невероятное усилие.

— Морган любил играть на колокольчиках. Дин-дон-дин-дон. Он ударял по бутылкам, по-разному заполненных водой, так что получалась красивая мелодия. Он сам это придумал и очень гордился собой. У наших слуг было очень много бутылок.

Корделия и Рилли искренне изумились.

— О, — продолжила Гвенлиам, отпивая еще немного портвейна, — это было в самом начале. У нас были слуги-валлийцы, всегда пьяные, и пьяная гувернантка. Так продолжалось до тех пор, пока папа не привез леди Розамунд, которой сообщил, что мы теперь ее дети, а до этого никому и в голову не приходило заботиться о нас.

Перед взором Корделии возник образ женщины, кричащей в темноте: «ЛЖЕЦ! ЛЖЕЦ!», и вот ее капюшон падает, открывая лицо.

— Нигде не было моря, и вначале мы даже не знали, как будем жить дальше, — вымолвила Гвенлиам и замолчала.

Корделия и Рилли сидели, погруженные в молчание, молясь про себя, чтобы у девочки достало сил продолжать.

— Мы были немного дикими. Мы скучали по тебе, мама. Наша растерянность не имела границ. Особенно страдал бедняжка Морган. — Она опять замолчала. — Мама, я должна была рассказать тебе о том, что он серьезно болен. Доктор еще в Уэльсе предупредил меня об этом…

Корделия охнула, и Гвенлиам стала говорить все быстрее, как будто хотела заполнить пустоту ночи.

— А затем неожиданно прибыла мадемуазель Жак и начались посиделки на кухне. Мы совсем отбились от рук и были похожи на необузданных животных. Но леди Розамунд все изменила. Слуг-валлийцев тут же уволили, как и мадемуазель Жак. К нам приставили наставников, наняли горничных, и все обрело рамки приличия.

Она отпила еще портвейна, словно он давал ей силы говорить.

— Мы слышали, как папа сказал леди Розамунд, что ты умерла. Я думаю, у нее не могло быть своих детей. Она обследовала нас, как если бы мы были лошадьми, смотрела даже на наши зубы. Папа хотел, чтобы она приезжала в Уэльс, но леди Розамунд не согласилась, она ненавидела Уэльс и повторяла это снова и снова. Она не могла надолго оставлять Лондон и свет. Папа сказал ей: «Посмотрим. Дай им созреть», словно говорил о сыре.

Гвенлиам не говорила так много за все время, что провела в этом доме. Женщины боялись пошевелиться, опасаясь, что их малейшее движение нарушит атмосферу доверия. В комнате снова стало тихо.

Гвенлиам сделала еще один глоток портвейна.

— Ты поешь, Рилли? — спросила она, стараясь быть вежливой юной леди, какой была раньше.

— А ты разве не слышала, как мы поем? — отозвалась Рилли.

Словно понимая, что пришла именно ее очередь спеть, она тоже спела им:

Макс Велтон, как герой,

Предстал пред Энни-Лори,

Словно усыпанный рассветною росой.

И вот она не устояла,

И обещание любить меня дала,

И слово верное свое сдержала,