Нутро любого человека. Дневники Логана Маунтстюарта - Уильям Бойд

Понедельник, 6 августа

Канн. Завтрак с Пикассо в его новом доме, „Ля Калифорни“. Вульгарном, но с просторными комнатами и захватывающим видом на залив. In situ[180]пребывает в качестве домашней музы молодая женщина по имени Жаклин Рок. Она сидела между ним и Ивом Монтаном, а я, сидя на другом конце стола, вожделел Симону Синьоре. („Она похожа на барменшу“, — заявила стерва Глория. Я согласился: „Да, на сказочно красивую французскую барменшу“). Глория была сегодня вечером очень любвеобильна, говорит, что в жизни своей не отдыхала так хорошо. Пикассо сказал мне, что, по его мнению, она typiquement anglaise — au contraire[181], ответил я. Он сделал быстрый набросок — мы с ней стоим после завтрака на террасе — это отняло у него примерно тридцать секунд, зато набросок был подписан, датирован и подарен, увы, Глории. Попробуй-ка теперь, отбери его.

Среда, 15 августа

Завтра лечу назад, поэтому сходил на Бромптонское кладбище, взглянуть на могилу мамы. Энкарнасьон уехала в Бургос, к племяннице, а на Самнер-плэйс предъявил права банк. Мама умерла, накопив кучу мелких долгов, некоторые из которых я оплачу. В ее завещании все отписано мне, но я не получу ни единого пенни. Небольшое состояние, которое отец оставил нам обоим, растрачено полностью — и это обстоятельство, как я обнаружил, все еще огорчает меня. Не столько потому, что часть тех денег предназначалась мне, сколько потому, что я знаю, в какой ужас привела бы его подобная финансовая безответственность.

Глория „одолжила“ мне рисунок Пикассо („Право же, дорогой, я вряд ли могу повесить его на Итон-терис. Даже Питер понял бы, что тут что-то нечисто“.) Алжирский роман Питера, „Красное, синее, красное“, раскупается, как горячие пирожки, и Глория, похоже, с наслаждением помогает ему проматывать гонорар. В „Ле Бурже“ она поцеловала меня на прощание и сказала: „Логан, милый, спасибо за чудесный отдых, но не думаю, что до 1958-го нам удастся увидеться снова“. Она оставила меня с чистой совестью: рассказала о бесконечных подружках Питера, коих он именует помощницами по сбору материалов. По отношению к Питеру моя совесть чиста, — а как насчет Аланны?

К моим портным, на последнюю примерку: один черный, в тонкую полоску; один серый, летний, из легкой фланели, и мой стандартный — темно-синий, двубортный. Похоже, с 1944-го я добавил к окружности талии целых пять дюймов. „Это все сэндвичи с гамбургерами, сэр“, — сказал Берн.

Четверг, 23 августа

Джексон Поллок угробил себя и девушку, разбив на Лонг-Айленд машину. Печально, однако мир искусства настоящего удивления не испытывает: все сходятся на том, что он так или этак покончил бы с собой, и очень скоро. Бен позвонил из Парижа и велел покупать любых Поллоков, какие подвернутся. Но это же хлам, сказал я. Как художник он был безнадежен, и знал это — отсюда и тяга к смерти. Какая разница? — сказал Бен, покупай и все. И он прав: цены уже полезли в гору. Я ухватил две пугающих картины, из последних: за три и две с половиной тысячи долларов. Герман Келлер говорит, что знает одного человека, у которого есть полотно 1950-го, сделанное брызгами, но владелец хочет за него 5 000 долларов. Ладно, с великой неохотой сказал я. Бен в восторге.

Пятница, 19 октября

Сегодня столкнулся на Мэдисон-авеню с Морисом Липингом. Он выходил из отеля, краснолицый, нетвердо держащийся на ногах — слишком много коктейлей. Времени было 4:00 пополудни. Я вежливо улыбнулся, приветственно кивнул и хотел пройти мимо, однако он ухватил меня за рукав. Обозвал меня „petite connard[182]“ и „проклятым пролазой“, который постарался втереться между ним и его отцом. Если что и способно встать между отцом и сыном, ответил я, так это тот факт, что сын украл у отца 30 000 долларов. Он замахнулся, чтобы ударить меня, но промазал. Я оттолкнул его. Мне пятьдесят лет, я больше не дерусь на улицах Нью-Йорка с молодыми людьми. „Я тебя еще достану, хер гребанный!“ — орал он. „Да-да-да“, — ответил я пошел дальше. Несколько нью-йоркцев остановились на секунду, поулыбались: ничего особенного, просто перебранка двух чокнутых иностранцев.

Воскресенье, 13 апреля

Мистик-Хаус. Вошел сегодня в спальню девочек, а там стоит Арлен, голая. Маленькие, острые грудки, пушистая штриховка лобковых волос. Извини! — легко сказал я и, повернувшись, вышел. Конечно, ей уже четырнадцать, но я все еще думаю о них обеих, как о малышках, какими они были, когда мы только познакомились. В порядке предосторожности, рассказал о происшедшем Аланне — просто на случай, если Арлена сделает это сама. „Боже, как она выросла“, — заметил я (что-то в этом роде, совершенно безобидное). „Ты только не превращай это в привычку“, — сказала Аланна. Я ответил, что мне не нравится ни ее тон, ни смысл сказанного. Ну так иди и вставь сам себе. Да уж лучше себе, чем тебе, сказал я, — хотя, вообще-то, предпочел бы последнее. И мы разругались — непристойно, злобно, — поливая друг друга самыми обидными словами, какие могли подыскать. Что происходит? На какой-то жуткий миг мне подумалось, что она прознала о Глории, хотя это, конечно, немыслимо. Гейл почувствовала, что между нами установились натянутые отношения. „Почему вы с мамой все время ссоритесь?“. „О, мы просто стареем и становимся вспыльчивыми“, — сказал я. Со времени вторжения в ее комнату, Арлен избегает моего взгляда.

Понедельник, 3 июня

Вчера — занятная встреча с Джанет [Фелзер]. По делу, не для удовольствия, сказала она, однако встречаться в моем или ее офисе не пожелала. Ладно, ответил я, как насчет ступенек музея „Метрополитен“? Нет-нет, сказала она, слишком людно. В итоге мы сошлись на книжном магазине, Лексингтон-авеню.

Джанет спросила: знаю ли я Каспара Альберти? Да, ответил я, наш клиент — он купил у меня маленького Вийара. Он обанкротился, сказала Джанет. Откуда ты знаешь? Просто знаю: он собирается спустить с аукциона всю свою коллекцию. Откуда ты знаешь? — повторил я. Птичка начирикала, ответила она, — Каспар приглашал к себе оценщика. Деньги нужны ему быстро, знающим тоном продолжала Джанет, а затем жеманно прибавила: ты сможешь найти 100 000 долларов? Для чего? Понимаешь, если сможешь ты, и смогу я, и сможет еще один мой знакомый, то нам удастся купить коллекцию Альберти за 300 000 долларов. И что мы с ней станем делать? Попридержим с годочек, а после продадим и поделим выручку поровну. Деньги удвоятся — гарантирую.

Я позвонил Бену в Париж и он тут же, телеграфом, перевел мне деньги. Я испытываю удивление и смутный стыд: мне почему-то кажется, что я опустился до уровня Мориса Липинга — попал в мир закулисных сделок, где процветает всякое жулье.