Шахта - Михаил Балбачан

В промерзшем станционном помещении никого не было, только одинокий постовой вырисовывался за приоткрытой дверью на перрон. Под потолком еле слышно жужжала слабенькая лампочка. Слепко подошел к окошечку кассы, закрытом грязноватой, как и положено на железной дороге, фанеркой. «Вдруг там нет никого?» – и он изо всех сил заколотил обоими кулаками. Окошко распахнулось. Крепко пахнуло жильем.

– Ну чего? Не терпится, сволочь? – опухшее лицо и крашенные хной волосы пожилой кассирши показались ему смутно знакомыми.

– Билет мне дайте. До Москвы. На ближайший. Плацкартный, пожалуйста.

– Нету сейчас никаких билетов! – тетка попыталась захлопнуть дверцу, но он не дал.

– Мне в командировку. Срочно! Очень нужно. Может, найдется что-нибудь?

– Стой! Никак товарищ начальник? Здравствуйте, товарищ начальник. Чегой-то вы на себя не похожи нынче. Неприятности у вас? Или так, с женой поругались?

– Какие еще неприятности? Просто вызвали срочно, немедленно ехать надо, поищите билетик, прошу вас!

– А… ну да, ну да. Сейчас. Вот, есть один, только из брони. В мягкий.

– На мягкий у меня денег не хватает.

– А еще начальник. Ну что с вами поделаешь? Выпишу плацкарту без места, посадим вас как-нибудь, на бакинский.

– Спасибо вам преогромное! А скоро он?

– Уже пройти должен был, опаздывает. Степан! – крикнула она постовому. – Посади товарища начальника на бакинский. В пятый вагон.

– Пройдемте, товарищ начальник, – весь белесый от инея старшина предупредительно распахнул дверь.

Черная туша паровоза, с яростным глазом прожектора во лбу, уже подползала к покрытому нетронутым снегом перрону.

– А вещи ваши где? – крикнула ему в спину бдительная кассирша.

– Да я, того, ненадолго. Так, знаете, на пару дней, только.

– А… ну да, ну да. Эх, молодежь! Как же вы без нас жить-то будете?

Через четверть часа, Слепко лежал, скорчившись, на третьей полке переполненного плацкартного вагона. Колеса мерно, успокаивающе стучали. Повсюду на полках и в проходах спали на мешках восточные люди. От нестерпимой вони их остроносых чеботов голова шла кругом.

Впрочем, будь воздух в вагоне хоть альпийским, вряд ли бы он чувствовал себя лучше. Накрывшись с головой своим недавно пошитым «руководящим» пальто, он сходил с ума, завороженный ужасом ситуации. Все были против него: парторганизация, начальство, друзья, НКВД, рабочие. Мину подвели умело, и ни одна сволочь не проболталась, разве что Левицкая. Но что толку было от ее запоздалых намеков? Пока он с ней любезничал, прокурор, может быть, уже ордер подписывал. «А ведь Наташа еще ничего не знает. Скоро она начнет беспокоиться, позвонит на шахту. Никто не подойдет. Утром кинется… к Феликсу! Нет, он, сука, на участке будет. Да что я? – сообразил Евгений Семенович. – Не кинется она никуда. Савин со своими орлами к ней ночью постучится: тук-тук. Ну-ка, сколько сейчас? Небось пришли уже, роются везде… Что там Зощенко насчет бумаг такое говорил? Да нет. Нету у меня никаких таких бумаг. А его самого, наверное, уже того… Натреплет им сдуру, что белогвардейцем был и все такое. Опять же нет, не будет он трепаться. Зачем? Савин с ним по-интеллигентному дело поведет. Надежду подаст, чтобы на меня побольше накапал. Значит, не будет он там белогвардейщиной своей козырять. Точно. У тебя, Женька, голова все же варит. А тут мы из Москвы – р-раз! И в дамки! Нет. Дохлый номер. Испугаются в наркомате и сдадут меня с потрохами. Что я им? На Федора одна надежда. Интересно, Савин уже в курсе, что домой я не вернулся? Что он сделает? А сделает он… У Зощенко спросит. Зощенко меня продаст. За милую душу. А может, и нет. Назло ничего не скажет, мол, знать не знаю, ведать не ведаю. Только Савин и сам прекрасно догадается, что, кроме Москвы, деваться мне некуда. Сейчас же на станцию позвонит, а там кассирша эта. Короче, снимут меня на первой же станции за милую душу».

Весь остаток ночи, весь следующий день и всю следующую ночь Евгений Семенович провел в мучительном ожидании. Он не спал, почти не слезал с полки, ел одни только белогвардейские пряники, оказавшиеся тверже камня. Попутчики пытались угощать его какими-то своими лепешками, но вскоре решили, что он болен, и оставили в покое. На каждой остановке он накрывался с головой и считал шепотом секунды, пока вагон, дернувшись, вновь не трогался с места. Если при этом кто-то еще входил или проводники делали обход, он едва сознание не терял от страха. Наконец все горцы разом зашевелились, загомонили по-своему, затолкались к тамбуру огромными полосатыми мешками. Ему повезло, он доехал.

Выйдя на перрон, Слепко долго кашлял, так подействовал на него чистый московский воздух. Выход на вокзал перегорожен был милицейским кордоном, проверявшим документы. «Дурак я! Зачем Савину было суетиться, снимать меня с поезда на каких-то полустанках? Он просто сообщил куда надо, и меня сейчас возьмут общим порядком». У него не оставалось больше сил к сопротивлению, не хотелось даже думать о том, чтобы что-то такое предпринять. Покорно встав в очередь, он протянул проверяющему паспорт. Тот, даже не взял его в руки. Кивнул: «Проходите!» – и вся недолга.

Несмотря на собачий холод, народу на площади было ничуть не меньше, чем позапрошлым летом, когда Слепко, счастливый и переполненный надеждами, вышел на нее в первый раз. Та же самая мороженщица стояла на том же самом месте, в белом фартуке поверх тулупа. Он перерыл карманы. Набралось меньше пяти рублей, эскимо он позволить себе не мог. Пробормотав «извините», Евгений Семенович отошел от лотка и с видом бывалого москвича спустился в метро. За полтора года станций стало больше. «Идет работа!» Он точно помнил, что проехать нужно две остановки, но когда сверкающий лаком эскалатор вынес его наверх, место оказалось незнакомым. Вместо того чтобы вернуться под землю, он решил сэкономить и дойти пешком. Широкие суматошные улицы под завязку забиты были народом, расхлябанными трамваями, толстыми мохнорылыми лошадьми, пролетками и автомобилями. Шикарные магазины вовсю сияли огромными зеркальными витринами, их массивные, отделанные под красное дерево двери беспрерывно открывались, впуская и выпуская покупателей. Очень захотелось есть. Сколько он ни спрашивал, никто из прохожих не знал, как пройти к Наркомтяжмашу. Некоторые, искренне желая помочь, просили вспомнить какие-то внешние приметы. «Такой большой современный серый дом», – отвечал Евгений Семенович и получал в ответ иронические улыбки. Какая-то полоумная тетка насильно подтащила его к постовому. Где находится Наркомтяжмаш, тот тоже не знал, но, тщательно проверив документы, дал полезный совет. В шестиугольной будке «Мосгорсправки», Слепко, выложив пятиалтынный, получил самую исчерпывающую информацию.

И вот он стоял перед черно-золотой стеклянной доской, на которой гордо сияла надпись: «Народный комиссариат тяжелой промышленности Союза ССР». Последние крохи веры в себя покинули его. Вот он сейчас, небритый, в несвежей сорочке и нечищеных сапогах, пройдет по ковровым дорожкам в огромную приемную первого заместителя наркома. И как же он представится секретарше? Бывший начальник шахты Слепко? Без сомнения, все приключившееся с ним уже известно. «А можно еще лучше: Здрасьте, я враг народа Слепко, прошу любить и жаловать!» Мимо проходили солидные люди с портфелями или, на худой конец, с кожаными папками в руках. Он видел себя их глазами: подозрительный тип, руки в карманах, благо рукавицы остались дома, даже без шарфа, пальто все в какой-то рыжей шерсти (привет с третьей полки). Последней каплей, заставившей Евгения Семеновича повернуться и сутуло заковылять прочь, была мысль о командировочном удостоверении, на котором, его собственной рукой было выведено вульгарное сокращение «Наркомтяжмаш». «Филькина грамота, а не удостоверение», – ясно понял он. Оставалось идти к Федору домой и ждать его там. «И это, пожалуй, правильнее с политической точки зрения, прийти именно домой, а не ломиться на службу», – убеждал он себя.