Я пытаюсь восстановить черты - Антонина Пирожкова

Наступила зима 1943 года, декабрь месяц. События на фронтах резко изменились в нашу пользу: почти каждый день наша армия освобождала от немцев наши города. Тоннели здесь были законсервированы, и не было надежды на скорое возобновление работ по их сооружению. В то же время вся проектная работа до последнего чертежа была закончена. Я объявила сотрудникам, что существование нашей группы прекращается, и предложила им самим выбрать, уехать ли в Москву или устроиться на работу в какое-нибудь учреждение в Абхазии. Двое мужчин с семьями решили уехать. Одна женщина устроилась на работу в управление железных дорог секретарем к Александру Тиграновичу Цатурову. Еще две женщины собирались уезжать в Москву. А один инженер среднего возраста, работавший не в моей группе, а в группе заказчика, пришел ко мне за советом: «Ведь я никогда в своей жизни не принимал самостоятельных шагов. Сначала меня комсомол послал учиться на рабфак, потом партийная организация направила в институт, потом она же послала на работу. Работу я менял тоже по решению партии. Что Вы посоветуете?» Я ужаснулась: человеку ведь уже около сорока лет — и подумала: «Что же делают с людьми в Советском Союзе?!» Я отшутилась, сказав ему, что я не партийная организация и ничего посоветовать ему не могу. Больше я этого инженера никогда не встречала. По сведениям из Москвы, Метропроект возвратился из Куйбышева, куда выезжал в эвакуацию, и снова обосновался на улице Горького.

Перед самым Новым годом во двор Арута въехала грузовая машина, на которой Кирин привез новогоднюю елку Лиде. Это была вовсе не елка, а деревце кипариса, и он сказал, что ездил в заброшенные с давних времен селения и там срубил несколько деревьев детям. Лида очень обрадовалась, они с мамой стали украшать деревце игрушками, частично купленными в магазине, но в основном самодельными, а также конфетами, мандаринами и грецкими орехами. Лида, украшая елку, вдруг сказала: «Хорошо, когда есть папа… — Потом помолчала, наверное, подумала, что у нее нет папы, а елка есть, и продолжила: — …Или много знакомых мужчин». Это деревце кипариса простояло у нас до дня рождения Лиды 18 января и даже дольше. А день рождения Лиды, ее семилетие, отпраздновали хорошо. Я собрала в горах уже расцветшие цикламены и анемоны и расставила их по всей комнате. Испекли торт, как бывало в Москве, пришли дети и взрослые, и даже с подарками.

Уехали в Москву мы еще не скоро, а собираться стали сразу же после Нового года. Собирались основательно, у нас ведь было хозяйство, откормленный кабанчик и куры. Арут зарубил свинью, пригласили Юлию, жившую напротив нас на берегу моря, и она занялась приготовлением мяса, так как знала в этом толк. Окорока сначала солились в корыте, кажется, недели две, а Арут в помещении, где откармливался кабанчик, соорудил коптильню. Юля из мяса наделала колбасы, и окорочка и колбаса коптились несколько дней. Часть мяса кусочками пережарили и уложили в ведро, покрыв его растопленным свиным салом. Сало мама кусками засолила с чесноком, как это делали в Белоруссии во времена ее молодости. Увезти с собой мы могли только половину, а остальное оставили хозяевам. Надо было взять с собой еще и кукурузную муку и фасоль. В Москве был голод, и хлеб на базаре стоил чуть ли не семь тысяч за буханку. В управлении Метростроя в Гудаутах тоже шла предотъездная суета, и, приехав туда попрощаться с сотрудниками, которые всё еще оставались, я получила несколько метров полосатой матрацной ткани для упаковки наших вещей.

Поезд в Москву через Сталинград формировался в Сухуми, поэтому до Сухуми мы ехали на машинах. Провожали нас Арут, Оля и трое моих друзей из транспортной конторы. С оставшимися сотрудниками моей группы, со Щекиными и с другими знакомыми в Псырцхе я попрощалась на месте. В Сухуми к провожающим присоединился секретарь обкома по транспорту и с ним еще двое. Поезд отходил поздно вечером; как только он тронулся, мы почти сразу улеглись спать. Ехали через Сталинград, и, пока поезд там стоял, мы с Лидой вышли на площадь. Зрелище полностью разрушенного города было ужасающим. Повсюду высились только отдельные стены бывших больших кирпичных домов с проемами окон, всё вокруг — сплошной битый кирпич. На вокзальной площади — круглая раковина фонтана с полуразбитыми скульптурами детей вокруг. И по всей дороге в Москву видны были следы страшных разрушений. А так как мы в Новом Афоне почти не испытали ужасов войны, эти картины явились для меня самым большим впечатлением от войны, до сих пор они стоят перед глазами.

Встречали нас в Москве Валентина Ароновна Мильман, начальник конструкторского отдела Метропроекта Роберт Августович Шейнфайн и, к моему удивлению, главный инженер Метростроя Абрам Григорьевич Танкилевич. Это уже заслуга Мильман, которая успела с ним подружиться и заставила его поехать меня встречать. У него была большая машина, в которой мы все могли разместиться, было право проходить через правительственный вестибюль, не толкаясь в очереди, и генеральская, хотя и транспортная, форма.

Несмотря на то что моя квартира была забронирована ГКО, она была разорена. «Нижние» соседи, военком и заместитель начальника отделения милиции нашего района распространили слух, что я, как жена репрессированного, перешла к немцам и в Москву не вернусь. Поэтому в домоуправлении одну из моих комнат отдали печнику, а в другой селились домоуправы. Их было несколько, сменявших друг друга за время войны, и каждый считал нужным поселиться в одной из моих комнат. Все вещи были разворованы.

Еще в конце 1943 года в Москву с фронта приехал дальний родственник Бабеля Михаил Львович Порецкий. Он зашел в наше домоуправление, объяснил им, что я в командировке и скоро возвращаюсь, добился освобождения одной комнаты. Когда очередной домоуправ выехал, Порецкий повесил замок и ключ передал Роберту Августовичу Шейнфайну, встречавшему нас на вокзале.

Доехав до Большого Николоворобинского переулка, мы поднялись в комнату и перетащили все вещи. В комнате был адский холод, ночевать там было невозможно, и я договорилась с Валентиной Ароновной, что приеду ночевать к ней, как только устрою ночлег мамы и Лиды у соседей из второй половины дома.

У Валентины Ароновны я застала гостей — Перу Моисеевну Аташеву первую жену Эйзенштейна, и писателя Всеволода Вишневского. Все сидели за ужином, и Вишневский был достаточно пьян. Вел себя отвратительно, приставал к Пере Моисеевне, и я испытала такое чувство неприязни к нему, что, подождав еще немного, попросила его уйти. Не знаю, как мне удалось его выдворить, несмотря на его сопротивление, но, должно быть, мой вид и тон были весьма решительными. Больше я этого человека никогда не встречала.

На другой день я должна была поехать к тетке Бабеля Екатерине Ароновне в Овчинниковский переулок за печкой, оставленной для меня Михаилом Львовичем Порецким. Эта железная печка была приспособлена для обогрева немецких солдат и даже называлась «окопная». Я взяла Лидины саночки и отправилась за печкой все с тем же Робертом Августовичем, решившим меня сопровождать. Туда и обратно шли пешком по хрустящему снегу в довольно морозный день. Кое-как сами установили печку в моей комнате, трубу воткнули в отверстие голландской печи и затопили, собрав какие-то остатки в нашем дровяном сарае в подвале дома. Комната быстро нагрелась, на печке вскипятили чайник, и мама на ней напекла оладьи, и это был наш первый завтрак дома. Нужно было обязательно запастись дровами, и милейший, добрейший Роберт Августович обещал поговорить с кем-нибудь из начальников строительства метрополитена, чтобы мне привезли машину использованных досок. Доски на другой же день привезли, сложили их в сарай, и оставалось только распилить их на дрова. Мы с мамой распилили несколько штук, а в дальнейшем, когда я уже пошла на работу, этим занималась мама вместе с Лидой, быстро освоившей это занятие. В комнате теперь было очень тепло благодаря замечательной печке, и на ней всё можно было приготовить. Не было только электричества: была какая-то неисправность, но не в доме, а на электростанции. Поэтому вечерний чай мы старались выпить во время салютов по поводу освобождения наших городов. Комната была угловая, с большими окнами, а салют из 25–30 залпов давал нам время, чтобы выпить чаю и поужинать при свете.