С жизнью наедине - Кристин Ханна

Лени привязала лодку.

— Это был не вопрос.

Мама взяла рюкзак, надела на спину. Лени ступила на обледеневшую пристань. Швартовы скрипели.

Мама заглушила мотор и вылезла из лодки. Они стояли под медленно падавшим снегом.

Лени достала из рюкзака шарф, обмотала вокруг шеи, прикрыла лицо.

— Никто меня не увидит. Я все равно пойду.

— Ладно, встретимся через сорок минут у кассы Гласс-Лейк, — ответила мама. — И не опаздывай. Договорились?

— Мы что, на самолете полетим? Как это?

— Не опаздывай.

Лени кивнула. Сказать по правде, ее сейчас ничуть не занимало, что да почему. Она не могла думать ни о ком, кроме Мэтью. Она взвалила рюкзак на плечо и припустила прочь. В такую рань холодным и снежным ноябрьским утром на улице не было ни души, ей никто не встретился.

Лени дошла до лечебницы и замедлила шаг. Здесь нужно быть осторожнее.

Стеклянные двери со свистом разъехались.

Внутри пахло дезинфицирующим средством и чем-то еще — металлический, терпкий запах. За стойкой регистратуры дежурная болтала по телефону и, когда открылись двери, даже не подняла глаза. Лени быстренько прошмыгнула мимо стойки. В коридорах ни души, двери закрыты. У палаты Мэтью она остановилась, отдышалась и открыла дверь.

Тихо. И темно. Не слышно свиста и стука аппаратуры. Жизнь Мэтью поддерживало лишь его большое сердце.

Его разместили так, что он спал сидя, голову удерживало кольцо наподобие нимба, прикрепленное к специальному жилету, чтобы Мэтью не шевелился. Лицо в розовых шрамах словно сшивали на машинке. Каково ему, шитому-перешитому, с винтами в черепе, не способному ни говорить, ни соображать, ни обнять кого-то? Да и его самого не очень-то обнимешь. Как же она бросит его?

Лени опустила рюкзак на пол, подошла к кровати, взяла Мэтью за руку. Кожа, некогда загрубевшая от рыбалки и работы, стала нежной, словно у девушки. Лени невольно вспомнила, как в школе они держались за руки под партой, как передавали друг другу записочки и думали, что у них вся жизнь впереди.

— А ведь все могло быть иначе, Мэтью. Мы бы с тобой поженились, родили ребенка, ну рано, и что, и любили бы друг друга всю жизнь.

Она зажмурилась, представляя все это, представляя их вместе. Они дожили бы до седин, превратились в старичков в старомодной одежде, сидели бы рядышком на крылечке под полуденным солнцем.

Если бы да кабы.

Пустые слова. Слишком поздно.

— Я не могу бросить маму. А у тебя есть папа, семья, Аляска. — Голос ее осекся. — Ты меня даже не узнаешь.

Она наклонилась к нему. Слезы капнули на щеку, на розовый шрам.

Сэм Гэмджи никогда бы не бросил Фродо. Герои так не поступают. Но книги — лишь отражение жизни, а не сама жизнь. В книгах не пишут об искалеченных парнях с повреждением мозга, которые не могут ни ходить, ни говорить, ни назвать тебя по имени. О матерях и дочерях, которые совершают ужасные, непоправимые ошибки. О детях, достойных лучшей участи, чем та погань, в которой они родились.

Она прижала руку к животу. Сейчас зародыш с лягушачью икринку, такой крохотный, что и не ощутишь, и все равно Лени готова была поклясться, что слышала эхо второго сердечка, стучавшего в такт ее собственному. Одно она знала наверняка: она должна стать хорошей матерью этому ребенку и позаботиться о своей маме. И точка.

— Я помню, ты очень хотел детей, — тихо проговорила Лени. — А теперь…

Нельзя бросать тех, кого любишь.

Глаза Мэтью открылись. Один смотрел вверх, второй дико вращался в глазнице. Тот зеленый глаз, что смотрел вверх, был единственным, что напомнило Лени прежнего Мэтью. Мэтью забился, страшно застонал от боли. Открыл рот, прокричал: «Бваааа…», заметался, затрясся, словно хотел вырваться. Нимб бренчал о спинку кровати. На висках возле винтов набухли вены. Раздался сигнал тревоги.

— Ыннн…

— Не надо, — попросила Лени. — Пожалуйста…

Дверь за ее спиной открылась, в палату вбежала медсестра.

Лени попятилась, дрожа, накинула капюшон. Медсестра не видела ее лица.

Мэтью мычал, выл, как зверь, бился. Медсестра ввела ему в капельницу какое-то лекарство.

— Успокойся, Мэтью, все в порядке. Скоро папа придет.

Лени хотелось сказать: «Я тебя люблю» — в последний раз, вслух, чтобы весь мир слышал, но она побоялась. Надо срочно уходить, пока медсестра не обернулась.

Но никак не могла уйти, стояла с полными слез глазами, прижав руки к животу. «Я постараюсь стать хорошей мамой, я расскажу ребенку о нас. О тебе…»

Потом схватила с пола рюкзак и выбежала из палаты.

Бросила Мэтью одного с чужими.

Он бы с ней так никогда не поступил.

* * *

Она.

Она здесь. На самом деле? Он уже не знает, что правда, что нет.

Он помнит кое-какие слова, он собирал их, как самое важное, но не знает, что они значат. Кома. Скобы. Поражение мозга. Они здесь, он смотрит на них, но не видит, как то, что внутри другой комнаты, когда глядишь сквозь рифленое стекло.

Иногда он знает, кто он, иногда нет. Иногда на мгновения осознает, что был в коме, очнулся, не может двигаться, потому что его привязали. Он знает, что не может двигать головой, потому что ему в череп вкрутили винты и надели на голову клетку. Он понимает, что сидит так весь день, на подпорках, связанное чудовище, вытянув ногу перед собой и постоянно мучаясь от боли. Он знает, что все, кто на него смотрит, не могут удержаться от слез.

Иногда он что-то слышит. Видит формы. Людей. Голоса. Свет. Пытается их поймать, сосредоточиться, но перед глазами лишь какие-то мотыльки да ежевика.

Она.

Она же сейчас здесь, да? Кто она?

Та, которую он ждет.

«Аведьвсемоглобытьиначе, Мэтью».

Мэтью.

Мэтью — это же он? Она к нему обращается?

«Тыменядаженеузнаешь…»

Он пытается повернуться, вырваться, чтобы смотреть на нее, а не в потолок, который качается перед глазами.

Он кричит, зовет ее, плачет, пытается вспомнить нужные слова, но ничего не находит. Его охватывает такое отчаяние, что даже боль отступает.

Он не может пошевелиться. Он завязь — нет, не то, — привязан, пристегнут ремнями. Связан.

Вот кто-то еще. Другой голос.

Он чувствует, как все ускользает. Он замирает, не в силах вспомнить, что было минуту назад.

Она.

Что это значит?

Он перестает биться, таращится на женщину в оранжевой одежде, слушает ее воркование.