Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Положение соломенного холостяка никогда не было Вяземскому в тягость, но по жене и детям он все же сильно скучал. «Всем домом» в столице жить было дорого, и Вера Федоровна пока что находилась в Остафьеве. Трехтысячного жалованья не хватало даже на квартиру в Петербурге — ее годовая аренда обходилась в семь тысяч. В мае 1830 года князь потратил восемьсот рублей на покупку кареты, без которой не проживешь, — а новых летних панталон у него по-прежнему нет, и он в письме просит жену отобрать те, «которые могут быть представительны»… Когда же Вера Федоровна вместе с другой одеждой прислала ему и маскарадный костюм, Вяземский не преминул язвительно заметить, что это очень тонкий намек на его новую службу… Он собирался съездить в Москву, но этому помешал самый прозаический случай: 4 июня на мосту Каменного острова, по пути в Елагинский театр, опрокинулась коляска, в которой он ехал. Князь сильно ушиб ногу и долгое время появлялся в свете, опираясь на трость. Его навещали Дельвиг, Лев Пушкин, Василий Перовский, Полетика, Гнедич, Оленин, Дашков, Блудов, и даже старик Хвостов приезжал. Впрочем, и в этой ситуации Вяземский видит смешное — пишет Александре Россет о том, что почерк его теперь станет еще хуже, чем обычно, потому что он всегда выводил свои крючочки и загогулины левой ногой, а она теперь болит… Он в сотый раз принялся за дневник («журнал»), потому что в новеньких «Воспоминаниях» Мура о Байроне нашел отрывки Байронова дневника. «А меня черт так и дергает всегда во след за великими», — писал он.

14 июля, попросив у Канкрина отпуск, Вяземский поехал на купанья в Ревель, где помимо многочисленных светских визитов немножко занимался «Адольфом» (перевод был готов, но он перечитывал его и поправлял). Воды ему очень помогли. Ранним утром 4 августа вернулся в Петербург и сразу же попал в служебный оборот — Канкрин объявил, что князю предстоит командировка в Москву. Неделя ушла на выправку нужных бумаг из министерства.

Еще 20 июля в Петербург приехал Пушкин. Он рассказал, что гостил неделю в Остафьеве у Веры Федоровны, показал портрет невесты своей, Натали Гончаровой… Вяземский предложил другу венчаться в остафьевской церкви и свадьбу справить в Остафьеве, Пушкин обещал подумать… Оба, разумеется, жадно и жарко обсуждали последнюю новость — революцию во Франции (Вяземский узнал о ней еще в Ревеле, 31 июля). С волнением говорили о том, что народное возмущение 26 июля подготовили журналисты — сотрудники десяти крупнейших французских газет, обратившиеся к Франции с посланием: «Правительство сошло с законной почвы… Представители печати должны показать гражданам пример сопротивления». Король Карл X, приказавший распустить свежеизбранную Палату депутатов и изменивший избирательный закон, ничего не смог поделать с восставшим народом. Вперед выдвинулись любимые политические деятели Вяземского — Казимир Перье и Бенжамен Констан, к титулу короля прибавились слова «волей народа», была отменена цензура… Да, поэзия во Франции делает политику. Вяземский и Пушкин переглядывались… Тут же начали спорить (на бутылку шампанского) о министре внутренних дел Перонне — будет ли он предан казни за измену?.. Пушкин утверждал, что да, Вяземский — нет. (Выиграл Вяземский.) С Жуковским поспорили о том, кто займет пустующий трон. Жуковский стоял за десятилетнего Генриха V, Вяземский возражал: «Si un diner rechauffe ne valut jamais rien, une dynastie rechauffe vaut encore moins»[55]. Он уверенно предсказал, что королем станет герцог Луи-Филипп Орлеанский — так оно и произошло 9 августа. Лафайет вывел Луи-Филиппа на балкон парижской ратуши. Новый король обнял давнего товарища по оружию (в 1789 году герцог служил под руководством Лафайета в Национальной гвардии) и торжественно поднял трехцветный флаг…

— Странный народ французы, — заметил Пушкин. — Сегодня у них революция, а завтра, глядишь, все столоначальники уж на местах и административная махина в полном ходу…

— Грустно, что нас нет с тобою сейчас в Париже, — отозвался Вяземский, складывая газету. — Увидеть бы все своими глазами… Впрочем, Парижа мне не видать, я в этом совершенно уверен.

— Почему? — улыбнулся Пушкин. — Еще успеем поехать… Вот уляжется все — и выпустят.

— За нас с тобой Жуковский с Тургеневым съездят… Пушкин фыркнул.

— А вы злы нынче, ваше сиятельство.

— Так ведь каковы обстоятельства? — в рифму ответил Вяземский, и оба рассмеялись.

Они уехали из столицы 10 августа (Пушкина провожал Дельвиг, Вяземский догнал их по дороге). Дилижанс неторопливо катил давно знакомым, самым неживописным и самым непоэтическим русским маршрутом — из Петербурга в Москву. Первая мысль при этом, конечно, Радищев. Вторая — доступные валдайские девушки (см. опять-таки Радищева). Третья — новгородские вольности. Четвертая — пожарские котлеты и бублики. Пятая — торжковские туфли. Шестая — ижорские маневры… Нет, и из этой поездки можно было извлечь свои удовольствия. Петр Андреевич строго допрашивал Пушкина, с чего это тот вздумал обучить десятилетнего Павлушу Вяземского приемам английского бокса — Павлуша недавно на детском балу решил показать девочкам свое уменье и был с позором выведен прочь… Пушкин оправдывался: «Павлуша написал на меня критику! Я было сочинил ответ с эпиграфом Павлуша медный лоб — приличное названье, но он затерялся куда-то…» — «А в карты зачем его учишь играть? Мало того, что я в свое время полмиллиона на ветер выкинул…» — «Да мы же играем визитками…» Они хохотали, выпрыгивали из кареты размяться (выпрыгивал Пушкин, а князь вылезал осторожно, держась за трость). В Твери повидали ссыльного декабриста, поэта Федора Глинку, который служил советником губернского правления; с ним поговорили об исторических рукописях Зиновия Ходаковского. В Торжке Пушкин купил на базарчике двадцать персиков и одним духом умял их, так что Вяземский только дивился и спрашивал участливо: «Худо не будет?»… Пушкин в дороге всегда отпускал усы, и вид у него с усами был презабавный. У заставы проверили у них паспорта, записали в книгу и впустили в утреннюю летнюю Москву, пустую, ленивую и разморенную.

Для князя это было его первое «особое поручение» — требовалось курировать проведение в Москве Всероссийской промышленно-технической выставки, запланированной на начало сентября. Этому предшествовали некоторые перемены на службе: 8 августа Вяземского назначили членом общего присутствия департамента внешней торговли и членом комиссии по устройству выставки… В распоряжение Пушкина князь отдал дом в Большом Чернышевом переулке. Сам же нанес визиты генерал-губернатору князю Голицыну, Дмитриеву и вместе с женой отправился в Остафьево. 15 августа праздновали именины дочери Маши, 16-го поехали в гости в соседнее Валуево, к молодой чете Мусиных-Пушкиных…

Литературная жизнь Москвы совсем иная, нежели в Петербурге. Тут свои авторитеты и классики. Есть новинки, литературные события… Николай Языков, Михаил Погодин… Но Вяземский не мог не заметить, что эти фигуры ни в какое сравнение не идут с теми колоссами, которые владели умами читателей лет пятнадцать назад. На фоне молодежи даже пьяница Мерзляков, умерший совсем недавно, 26 июля, даже карикатурный Каченовский, безграмотный нахал Полевой и пигмей лже-Дмитриев кажутся чем-то значительным… В Петербурге хоть события происходят, кипит журнальная драка, а тут болото, да и только. Многих уже нет — умер тонкий, нежный Веневитинов, уехали в Италию Зинаида Волконская и Шевырев, в Германию — умница и талант Иван Киреевский. Спит Москва-матушка… И не скажешь даже, где лучше — в каменной столице, выстроенной на пустом месте, с беспрестанными Невками, Мойками и канавками, с «желтизной правительственных зданий», где ни на грош искренности и теплоты, где все выровнено, однообразно, где на все готовые убеждения, а душу сверни да спрячь в карман; или здесь, где скука разлита по привольным бульварам, где почти не движется мысль, где журналы печатают тоскливую муть, где на каждого столичного гвардейца смотрят во все глаза, где всего две порядочные красавицы; классическая — Алябьева и романтическая — Гончарова.