Вяземский - Вячеслав Бондаренко
Шрифт:
Интервал:
20 августа в начале третьего часа пополудни умер Василий Львович Пушкин. В одиннадцать Вяземский приехал к нему, в маленький деревянный дом на углу Старой Басманной и Токмакова переулка. Василий Львович лежал на подушках, изможденный, тяжело дышащий и мало похожий на прежнего записного любезника. Князю стало так его жаль, что он чуть не заплакал. Знал, о чем думает Василий Львович — вот жизнь прошла; стихи, «Арзамас», веселые речи, балы, женщины, путешествие в Париж в четвертом году, «Опасный сосед»… все, все.
— Очень рад тебя видеть, мой любезнейший, — еле слышно прошептал староста «Арзамаса», глядя на Вяземского полными слез глазами. — Очень рад…
Хотел еще что-то сказать, но уже звуков не было.
23 августа Василия Львовича хоронили в Донском монастыре. Здесь покоились многие русские поэты — Сумароков, Василий Майков, Херасков… У свежей могилы сошлись и старик Иван Иванович Дмитриев, олицетворявший после смерти Карамзина прежнюю русскую поэзию, и племянник его Михаил лже-Дмитриев, и князь Шаликов, кумир четвертьвековой давности, и пристойно вздыхающий Полевой, и серьезный, с умным грубоватым лицом Погодин, и Языков, и Пушкин. Протопоп храма Никиты Мученика в надгробном слове упомянул литературные заслуги покойного и вообще говорил просто и пристойно. Пушкин первый бросил на дядин гроб горсть земли. Потом постояли перед могилой Сумарокова. И не спеша пошли к ожидающим за оградой монастыря экипажам: Дмитриев с Шаликовым, Языков с Погодиным, Полевой с братом своим Ксенофонтом… На Полевого все литераторы посматривали косо — знали, что из-за него недавно лишился места единственный толковый московский цензор Сергей Глинка. Вяземский и Пушкин, оба в черных сюртуках, черных траурных жилетах, шли последними. Пушкин был хмур, говорил о том, что ни один дядя еще не умирал так некстати, что придется теперь из-за траура свадьбу откладывать, ехать в деревню на осень… Потом вдруг рассказал, что перед смертью Василий Львович произнес: «Как скучны статьи Катенина!» «Умер на щите, с боевым кличем на устах», — добавил он с грустной улыбкой.
Конец августа Пушкин и Вяземский провели вместе, виделись чуть ли не каждый день. 22-го вместе завтракали у Вяземского с Юрием Бартеневым, Сергеем Глинкой, Нащокиным. 29 августа Пушкин и Вяземский отправились в подмосковное Архангельское в гости к 80-летнему князю Николаю Борисовичу Юсупову[56]. Оба любили этого великолепного старика, воплощавшего собой ушедшую екатерининскую эпоху. Сказать, что он жил в Архангельском роскошно, значит ничего не сказать. Несмотря на возраст, вид у Юсупова был сияющий и цветущий — по слухам, он получил в Париже от графа Сен-Жермена эликсир вечной молодости. Старик обожал женщин — с каждой дамой, зашедшей в сад Архангельского, князь галантно раскланивался, целовал руку, спрашивал, не нуждается ли она в чем-либо. Стены его дворца украшали триста портретов красавиц, соблазненных Юсуповым, в том числе и его собственный двойной портрет с Екатериной II, где они были изображены в виде обнаженных античных божеств… Юсупов охотно делился с гостями своими интимными воспоминаниями, Вяземскому с Пушкиным оставалось только слушать и втихомолку завидовать…
Старик оставил их ночевать у себя. Заснуть было трудно — во всех комнатах были клетки с певчими птицами, одуряюще пахли какие-то экзотические цветы, звонко отбивали время стенные часы с курантами. Наутро во дворе был устроен сельский праздник: Юсупов, сидя в кресле, с благосклонным видом принимал подношения своих крестьян. Вяземский и Пушкин смотрели на все это без особого восторга. Скучающе-недовольными оба они и получились на картине француза Николя де Куртейля, который зарисовал эту сцену.
На другой день Пушкин уехал в Болдино. Перед его отъездом Вяземский показал ему письмо с известием о том, что из Астраханской губернии в Саратовскую идет холера… А 19 сентября князь узнал, что холера движется и на Москву. И хотя сказали ему об этом в самой будничной обстановке, у Мухановых, и был он уверен и раньше, что эпидемия дойдет до Москвы, сердце забилось чаще и дыхание стеснилось…
«Отсутствие жены, поехавшей к матушке, неизвестность, что благоразумнее: перевезти ли детей в Москву или оставаться в деревне, волновали и терзали меня невыразимо», — вспоминал он. Конечно, ни о какой выставке речи не было — холерная эпидемия на россиян наводила ужас не меньший, чем когда-то нашествие Бонапарта. Болезнь была незнакомая не только простому народу, но и многим врачам. Думали, что холера — это поветрие, что в Индии она поразила не только людей и животных, но и растения, что происходит она от «гнилых плодов»… Уже 23 сентября вышла первая «Ведомость о состоянии города Москвы», издававшаяся Погодиным, ее бесплатно раздавали на улицах… Еще через шесть дней в Москву приехал Николай I. Это известие произвело на всех необычайное впечатление. Пушкин написал стихотворение «Герой», Вяземский сделал в дневнике запись: «Приезд государя в Москву есть точно прекраснейшая черта. Тут есть не только небоязнь смерти, но есть и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу владыке».
Слухи ширились. Говорили, что от холеры человек умирает в полчаса, что от нее не спасают никакие средства и что вообще все это выдумали немецкие профессора из университета… Вяземский все еще раздумывал, как быть. Наконец, решился он на Остафьево, «запасся пиявками, хлором, лекарствами, фельдшером и приехал вечером в деревню». Все пути были оцеплены карантинными патрулями, выбраться из усадьбы стало невозможно.
А погода стояла совсем не под стать холере. Пышная, великолепная подмосковная осень, полная ярких красок, с щедрым солнцем и голубым небом… И над всем этим — Смерть, невидимая, неосязаемая…
Вяземский не знал о том, что одновременно с ним этим странным сочетанием Красоты и Смерти любуется и Тютчев:
«Осень 1830 года», стихотворение необычайно эффектное и яркое, выстроено Вяземским во многом по той же схеме, что и «Первый снег». «Роскошный слог» — назвал такую манеру друга Пушкин. И, кстати, послал другу привет в собственной «Осени» (1833), лукаво повторив «вяземские» эпитеты: «В оттенках золотых, в багряных переливах» — «В багрец и золото одетые леса»… Вяземский, в свою очередь, подхватил пушкинский образ угасающей от чахотки девушки и обыграл его в своей «Осени» («И в осени своя есть прелесть. Блещет день…»), впервые опубликованной в 1862 году. Закрыта «осенняя» тема им была в германском курорте Бад-Гомбург, где престарелый князь написал небольшое, но живописное стихотворение «Осень 1874 года (Гомбург. Октябрь)».
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!