Лихое время - Олег Петров

– Начни вот с него, – потерпевший показал на Кузьмича, – а потом, будь добр, заверни ко мне, а то я не могу щас, голова раскалывается…

– Ладно, заверну, – кивнул милиционер.

Кузьмич показал для протокола, что к нему ворвались какие-то незнакомцы, грозили револьверами, а когда сосед Серега вмешался, то начали его бить.

…Убегая, Костя бросился к линии железной дороги, увидев, как медленно тянется в сторону Читы-II длинный товарный поезд. Тяжело дыша, заскочил на площадку последнего вагона. Даже не почувствовал, как прихватило руки от стылого металла.

Перед вокзалом спрыгнул, углубился в тесные улочки, обойдя вокзал стороною, добрался, наконец, до Старого базара, нырнул в булочную-столовую кривого Ибрагима. Тут не только сытно поел, но и заменил вымазанную в мазуте бекешку на длиннополую шинель, почистил бурки. Пьяно разомлев в тепле укромной комнатушки за общим залом, лениво подумал, что вышло все больно нервно, что вообще-то негоже атаману чесать зайцем… Хотя чего антимонии разводить! Главное – жив-здоров, цел-невредим!

Ленков невольно расплылся в широкой улыбке, но тут же согнал ее с губ, зло подумав, что Яшка-придурок со своими дерганиями чуть было под монастырь не подвел. Выпили, называется, «Чуринской»!..

1

Бориска проснулся от того, что жирная туша соседа по нарам – Абрама Емельянова, храпела недорезанным кабаном. И окорока свои Емеля-кабан раскинул так вольготно, что Бориска совершенно не ощущал левую ногу, придавленную спящим соседом.

Мокрый от липкого пота, еще острее почувствовав с пробуждением засилье вшей и клопов, тяжелые запахи камерного быта, Бориска поднял очумелый взгляд, тут же встретившийся с глазами хитро прищурившегося, скалящего зубы Коськи Баталова.

– Ты чо, паря, припадошный, ли чо ли? – ехидно спросил Коська.

– А, чево? – не понял Багров.

– Чево-чево, орал ты, паря, тока што, как оглашенный!

– Да сон, вона, прямо жуть какой, приснился… И пригрезится же, будь она неладна!

– Небось с бабой недочеломкался! – захохотал Коська. – И чо, омманула, ага?

– Но ты, жеребец! Тебе все бабу да бабу подавай! Говорю – жуть снилась…

– Ты, паренек, сновиденье свое мне поведай, – подал из угла от дверей свой дребезжащий голосок дед Евлампий, водворенный в камеру третьего дня. Блаженный какой-то дедок. При знакомстве так и ушел от ответа – за что арестантом стал. Мол, все под Богом ходим, все грешны.

– Расскажи мне, паренек, свое сновиденье. У меня сызмальства дар сны толковать. Авось и твой столкую, а, паренек? Иди, малый, сюды, погутарим.

Увиденное во сне так напугало Бориску, что он даже почувствовал облегчение, когда старичку Евлампию пересказал привидевшиеся страхи.

А снилось Бориске, что летит он на ладном кауром жеребчике, и сам такой же ладный – красный боец Борис Багров. Летит вдогонку беляцкой тачанке! Захлебывается в истошном лае пулемет, но не боится Бориска свинцового прута. Не отлита еще та белая пуля! И вот уже настигает врагов, отточенную шашку потянул из ножен…

Вдруг всадник поперек дороги на белом коне! Ладный, плечистый, веселый, в кубанке набекрень, а из-под нее русый чуб вьется. Насмешливо зыркнул всадник на Бориску, засмеялся зло:

– Не туда, паря, скачешь! Надо в обгон, наперерез! За мной!

И полетели кони, как на крыльях! Легко и свободно перемахивают кусты и кочки, овражки, ручьи… Вдруг – болото открылось!

Осадил Бориска коня, а всадник рядом поводья натянул:

– Никак кишка тонка! Вперед!

И махнул Бориска вперед, только краем глаза увидел, что советчик следом не спешит. «Чего это он?» – только и успел подумать Бориска, как ухнул вместе со своим каурым жеребчиком в трясину!

Захрапел конь, все глубже и глубже его в трясину тянет, а вместе с ним и Бориску! Заржал верный жеребчик, жалобно и протяжно, забился в цепкой тине! Бориска прочь было рванулся, да ноги в стременах запутались! Черная жижа уже конскую спину заливает – нет спасения в этой зловещей топи! Отчаянно завертел головой жеребчик, тряхнул последний раз гривою…

А Бориска из последних сил к берегу обернулся. И увидел всадника на белом коне. Застыл он неподвижно, лицо кривится, то ли в усмешке, то ли в оскале злобном. А Бориска уже на лице липкие лапы болотные чует, вздохнуть нет сил…

– Да-а, паренек… – покачал головою дряхлый Евлампий. – Сновиденье твое вещее… Это, мил человек, прямой тебе указ Господен: заведет тебя новая власть в такую топь-трясину, что и не выскребышься! Вот ноне ты хде? Как раз в болотине и есть – законопачен в острог, и конца-краю твоему томлению не видать! М-да-с…

– А он, дурень, за нее, энту власть, бился изо всей мочи! – хохотнул, теребя спутанную бороденку, бельмастый Коська Баталов. – Бился ты, паря, с беляками за комиссарские животы, а в твой шрапнели натолкали да еще и в энти палаты спровадили! – Коська со злобной тоской обвел глазами камеру. – Погодь, погодь, ищо на тебя все и навесят – чево ты сам наделал и чево другие!

– Ты мое фронтовое не трожь! – вскочил Бориска. – И комиссаров в вашей буржуйской Чите не видать! Зажирели недобитки, все себе возвернули из прежней жизни!

– Разорались, едрена матрена! Сами, оглоеды, не спят и другим не дают, растуды твою в качель! – заругался проснувшийся от криков сосед Багрова по нарам. – Послухаешь, так сплошны политические в камеру набилися! «Буржуи!..», «комиссары!..» Один хрен! Все они в Дэвээрии одной ватагой! Гамузом на народ навалилися – и сосут, сосут! Ишь – на антомобилях раскатывают да заседанья заседают! Буфер устроили…

– А Россию-матушку по частям растыркивают, – с благостным сокрушением вымолвил Евлампий, то ли утверждая, то ли жалея. – Хунхузов напустили полным-полно, теперя оне торговлю развели почище нас, да вкругорядь поселения-то огороды устраивают…

– Но ниче!.. Мы еще покажем этим узкоглазым! – крикнул с дальних нар заросший неопрятной бородой Гришка Михайлов, попавший в тюрьму еще летом, за грабежи крестьян на трактах. Сидел в камере со своим подельником – хмурым и дерганым крымским татарином Абдулкой Хобсовым, который из-за черно-сивой щетины, несмотря на частое бритье, казался намного старше своих тридцати шести лет.

– Резат, пилят, сабак! – горячо поддержал кореша жуткий Абдул.

На этом обсуждение текущего момента прервалось появлением надзирателей с утренней перекличкой и раздачей завтрака.

А после в приоткрытую дверь камеры ступил толстомордый надзиратель и стал выкрикивать по тетрадке:

– Багров Борис Константинович! Михайлов Григорий Иванович! Хобсов Абдул Сариб-Гирей, тьфу ты черт, язык сломаешь, пока выговоришь! Все здесь? Так! С вещами на выход!

Поочередно, все трое, как и еще десятка полтора арестантов из других камер, предстали перед комиссией по разгрузке тюрьмы.