Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

Следующая мина, пущенная из леса, снесла мансарду иокончательно перекосила все строение. Взлетела осветительная ракета нападавших.Считают, очевидно, сколько стрелков уцелело. Пока эта лампочка висела,оборонявшиеся пустили свою. Обстановка получилась почти праздничная, как накатке в ЦПКиО имени Горького. В зеленом свете замелькали перебегающие от кустак кусту фигурки. Ну, что и требовалось доказать, АК! Решили мстить за Тельцы.«На их месте я бы тоже отомстил, – думал Борис. – На их месте я бытут всех до единого сукиных детей уничтожил!»

Огонь шел со всех сторон. Да их тут набралось не меньшебатальона! Кажется, всем нам крышка! И поделом!

Капитан Смугляный между тем весело хлопотал за поленницейдров: «А где же наши минометики? Давай тащи, еб вашу мать, наши минометики!»

Прогремел голос командира:

– Со мной остается отделение Зубова! Остальные по машинам!Идите на прорыв. Сбор по первому варианту!

– Я тоже останусь! – крикнул ему Борис. Стайка стальныхптичек срезала верхушку холмика, за которым они лежали.

– Ты что, сука, приказа не слышал?! – в ухо ему влезздоровенный ствол командирского ТТ. Вот теперь Волк Дремучий в своемрепертуаре.

Зубовские ребята уже подтащили два 50-миллиметровыхминометика, начали расторопно стрелять по опушке леса. Вдруг сам Зубовпокатился по щепкам, зажимая рану в животе. Основная масса отряда, человектридцать, уже неслась на полной скорости к лесу на трех «доджах». Борис лежална днище одного из них спина к спине с Трубченко, палили из автоматов безвсякого прицела. Швырнули несколько гранат. «Хорошо едем!» – весело крикнул впрошлом альпинист-значкист, покоритель Памира Стасик Трубченко и тут жедернулся за Борисовой спиной и скукожился: похоже, мгновенно и ушел в своезаоблачное прошлое, к пикам Сталина и Советской конституции.

Весь вопрос состоял в том, сможет ли тройка машин без зажженныхфар на полном ходу влететь на замаскированную дорогу, не врежется ли в деревьяпод градом пуль? Под упомянутым выше градом у пассажиров, однако, возникали идругие вопросы. Теперь за Трубченко, значит, и меня, да? Так, должно быть,спрашивал каждый в течение всей минуты, пока летели с ревущими моторами,отлаиваясь по мере возможностей от оглушительного лая леса.

«Ну, теперь и моя, ха-ха, очередь, да?» – повторял какзаведенный Борис Градов, которого бабушка Мэри и нянюшка Агаша любили называтьБабочкой, которого и мать Вероника нежно любила, хотя и назвала на прощаньемерзавцем, в котором и папа, маршал Градов, и дедушка, профессор Градов, душине чаяли и видели продолжателя рода, которого и тетка Нинка, известнаяпоэтесса, и дядя Кирилл, пропавший на каторге... которого и весь еговысокососенный и звездный, морозный Серебряный Бор... «Ну, теперь и моя, ха-ха,очередь, да? Ну, теперь и моя, ха-ха, очередь, да?..» Не отвязывалось идиотское«ха-ха». «Ну, теперь и моя, ха-ха...» Кажется, произношу вслух. Мелькнул чей-тоудивленный глаз. Вдруг небо скрылось, и лай леса мгновенно притих. «Доджи» одинза другим, неся на себе убитых и раненых и орущих «ха-ха» диверсантов, влеталина замаскированную дорогу.

* * *

По фасаду собора святого Августина, что в Шлоссбурге,Пруссия, разбросано было не менее двух дюжин гранитных исчадий, когтистых игривастых ящерков, нередко с человеческими физиономиями. Иные из нихиспользовались функционально в качестве водостоков – прошедший под утро дождьсливался, например, из пастей двух удлиненных чудищ, нависших над балкончиком,где сидел Зигель, однако большинство никакой функции не несло, кромеолицетворения изгнанных из храма злых духов. Главнейшая, по мнению Зигеля, инаиболее близкая к первооснове химера, то есть та самая, изначальнопроизведенная Тифоном и Ехидной, располагалась на самом балкончике, заслоняясвоей львиной гривой, козьим телом с хилыми ножками и могучим драконьим хвостомвосточную часть балтийского небосвода.

Зигель любил ставить на изгиб ее хвоста свою бутылку. Онаему вообще нравилась. Ему даже казалось, что в чертах ее лица есть некотороесходство с его мордой: те же удлиненные губы, тот же нос с вывернутыминоздрями, вечно смеющиеся припухшие глазки. Химера с большой буквы, под пузомкоторой можно было бы укрепить пулемет! Вообще хорошо, что на балкончикеобошлось без этого христианского детского лепета.

Внизу ходили русские солдаты, их голоса иногда доносились доЗигеля с его мальчишками. Солдаты грабили церковное имущество, хлопотливочто-то все время вытаскивали из собора. Что там было такого, что можно такдолго вытаскивать? Может быть, мощи тянут из бездонных катакомб? Дурачье, самоеценное перетащил в эту поднебесную келью из покоев прелата лично он,гауптштурмфюрер Зигель. Три ящика крепкого и душистого «Бенедиктина». Одинхороший глоток – и живешь полчаса. В общем, должно хватить до конца. А русскоедурачье, наверное, там внизу церковное вино лакает. Лучше не думать об этихунтерменшах. Сиди себе под брюхом у своей сестры Химеры и жди момента. Он скоропридет. Думать об этих недолюдях, которые по какому-то непредвиденному поворотустихий явились на землю главной «юги», было невыносимо. Если бы хоть еще евреипришли, тогда было бы понятно, однако евреев мы все-таки успели всех отправитьв астрал. Всю еврейскую «югу» спровадили туда, куда ей пришло время уходить.

– Хюнтер, что, мы всех евреев успели отправить?

– Яволь, херр хауптштурмфюрер.

– Очень хорошо, дай-ка я ущипну твою ягодичку, мой мальчик.Не вздрагивай, пожалуйста, это так у нас всегда полагалось в бригаденедооцененного родиной и историей Оскара Дирлевангера – ущипнуть за попку взнак поощрения.

Все трое мальчишек лежали попками кверху на гранитном,вытертом четырехвековым ветром балкончике и смотрели в бинокли на городскойзамок. Какое счастье, что я завершаю всю эту историю вместе с тремячетырнадцатилетними мальчишками! Трое самых юных фольксштурмистов и один старыйшакал из бригады, которую презирали все вооруженные силы разбитой империи и закоторой всегда посылали, когда все остальные обсирали свои штаны. Идеальнаяхиммельфарткоммандо! Мы с Оскаром всегда предпочитали мальчишек, хотя вынужденыбыли это скрывать, находясь под мнимой властью плебея Шикльгрубера. Мы дажедевок брали, воображая, что под нами мальчишка.

– Ханс, как ты думаешь, кто был первым в нашем движении?

– Я не очень понимаю, о чем вы говорите, херрхауптштурмфюрер Зигель.

– Я спрашиваю, кто считался первым в нашем симфоническомвеликом движении? Ты скажешь – Адольф Хитлер и ошибешься, мое дитя!

– Кто же, если не великий фюрер, херр Зигель?

– Кто, я тебе не скажу, потому что и сам этого пока не знаю,но Ади Шикльгрубер был сто двадцать седьмым, паршивый аршлох!