Не хочу быть полководцем - Валерий Елманов

Получалось, как ни крути, что я вновь в проигрыше, причем крупном. Хотя… даже спортсменам, если память мне не изменяет, дается три попытки. Судьба же их не считает вовсе. Сумеешь взять у нее пяток – все твои. Да хоть десять. Получалось, что мое сватовство – первая, но далеко не последняя проба. Будут и еще, дай только срок. Лишь бы за это время нетерпеливый папаша не ухитрился выдать ее замуж за кого-то другого.

На следующий день я дрался с Осьмушкой на саблях особо отчаянно и практически почти ни в чем ему не уступал. Наверное, совпало, что именно тогда, после услышанных мною неприятных известий, количество полученных синяков и ссадин наконец-то перешло в иное качество, и я впервые не пропускал ни одного его выпада, на какие бы уловки тот ни пускался. Лишь в самом конце очередного поединка я чуть больше нужного повернул рукоять, и остроносый сумел-таки дожать меня коротким боковым в левое плечо.

А потом на давно утоптанный нашими сапогами снег скромной площадочки, выбранной в укромном местечке позади терема, неожиданно вышел Воротынский. Мы оба опешили от неожиданности, а старый князь, одобрительно прогудев: «Хвалю, хвалю», легонечко отодвинул меня в сторону и с усмешкой предложил остроносому:

– Ну-ка давай теперь со мной, добрый молодец.

Осьмушка, еще разгоряченный после схватки со мной и довольный тем, что и на сей раз ему удалось взять верх над ненавистным фрязином, принял вызов и тут же ринулся в атаку. Спустя несколько секунд его сабля полетела в сторону, а сам он скривился от боли в ключице. Воротынский же так и не сдвинулся с места. Он и во второй раз не ступил шагу, но результат оказался прежним – сабля остроносого оказалась в стороне, а сам он, шипя от боли, разминал рукой правую сторону груди.

В третий раз Осьмушка уже осторожничал, в атаку лез не напролом, а обдуманно, оставляя себе возможность для отступления, но это лишь продлило агонию – через полминуты он лежал на снегу, а моя сабля, которую сейчас сжимал в руках Воротынский, упиралась в подвздошную впадинку остроносого.

Князь оказался великодушен и нашел доброе слово для нас обоих.

– С двух рук бой мало кому свычен, а у тебя он сам собой выходит. – Это он заметил Осьмушке и тут же, повернувшись ко мне, одобрительно заметил: – Учишься быстро. Хошь покамест и далеко тебе до настоящего умения, но упрям, упрям. Верю, что к весне обучишься яко должно. Будем надеяться, что не занадобятся твои навыки, но ежели что…

Я довольно шмыгнул носом и неожиданно для самого себя выпалил:

– Занадобятся, Михайла Иваныч. Непременно занадобятся.

Он досадливо крякнул, но ничего не сказал, а вечером сам заглянул ко мне в светлицу, где я от нечего делать промерял по картам расстояние от окских рубежей до Москвы. Конечно, масштаб, скорее всего, выдержан неточно, но выходило все равно прилично – не меньше сотни царских[64]верст. Получалось, что если действовать с умом, то прорыв обороны на реке не означал очередной неминуемой осады Москвы, до которой предстояло еще идти и идти. Вот только как бы этим половчее воспользоваться… Но додумать не дал Воротынский.

– А что, – прогудел голос за моей спиной, и я от неожиданности вздрогнул, – ты и впрямь мыслишь, что крымчаки придут?

– Шапку готов съесть, если не нагрянут, – твердо заявил я. – Вот травка зазеленеет, и они зашевелятся, как тараканы.

Еще бы. Помимо логики я был вооружен знанием будущего, которое сулило русским войскам в грядущее лето решительную победу над полчищами крымского хана, а также где она должна была произойти. И год победы твердо сидел в моей памяти – тысяча пятьсот семьдесят второй. Вдобавок я очень хорошо знал еще одно – фамилию полководца, который ее одержит. Знакомая фамилия, даже очень. Ее обладатель как раз и стоял передо мной. Так что я мог смело обещать не только съесть свою шапку, но и закусить ее ферязью, а на десерт слопать штаны и сапоги.

Воротынский будущего не знал, поэтому с сомнением покосился на неудобоваримую шапку, потом с легким недоверием воззрился на меня и прогудел:

– Покамест травка подрастет, воды много утечет. Почто так мыслишь?

Я обосновал, дав полный расклад той картины, что виделась мне. Сюда вкрапливалась и большая политика – подталкивание Девлет-Гирея со стороны турецкого султана, и логика военных действий – раненого врага надо добивать, пока он не успел зализать свои раны, и психология – слишком легко крымский хан добрался до Москвы прошлым летом, а это вселяет опасную самонадеянность и жажду новой добычи.

Слушал меня князь внимательно, время от времени кивая, – не иначе как наши точки зрения совпадали, и перебил меня лишь один раз, когда я порекомендовал ему уже в мае, какая бы тишина на самом деле ни творилась в степи, доложить царю иное. Дескать, поступили тревожные сведения от сакмагонов, а потому надо бы вернуть одну рать из Ливонии. Иначе, когда татары подступят на самом деле, посылать гонцов на север будет уже поздно.

– Это ты брось, фрязин, – буркнул он. – Негоже государя в обман вводить. А ежели не придут басурманы – что тогда? К тому ж он и без того ныне напуган. Слыхал, что ныне на Москве деется?

– Слыхал, – кивнул я.

Еще бы не слыхать, если последние три дня вся дворня, как доложил мне Тимоха, только о том и перешептывается, как царь, не надеясь отстоять Москву, скоренько пакует вещички для отправки их в Новгород[65].

– Опять же и с воеводами добрыми не все ладно. Есть смышленые, да незнатные, а вот из именитых родов и выбрать некого, особливо на большой полк…

– А ты, княже? – напрямую спросил я.

– Поперед Мстиславского государь меня нипочем на большой полк не поставит, – отверг Воротынский мою идею.

– А я так мыслю, что он поставит того, кто пообещает ему разбить татар, – заявил я.

– Пообещать легко, а вот сполнить… – задумчиво протянул князь. – Ты же сам воеводскому делу обучен, потому должон понимать, что ныне устоять супротив басурман еще тяжельше, нежели в прошлое лето. Уж больно силенок у нас не ахти. В одной Москве не тысячи – десятки погорели.

– А ты их разобьешь, Михайла Иваныч, – уверенно заявил я. – Мне вот тут, на карты глядючи, мыслишка в голову пришла, как лучше бой строить…

– Мыслишка без людишек ратных тьфу, – сердито перебил он меня. – Сомнут они нас и Оку перевалят. Не уменьем – числом сомнут, и что тогда?!

Но потом, слегка остыв, выслушать согласился. Разъяснял я про оборону речных рубежей недолго, стараясь по возможности выдавать короткие, рубленые фразы. Запомнилось, что князю они пришлись по душе.

– Если так, то, может, и впрямь… – еще колеблясь, протянул Воротынский. – Но тут обмыслить еще раз надобно, иначе… – Он уже собрался уходить, но напоследок, добродушно ухмыльнувшись в свою окладистую бороду, счел нужным ободрить меня грядущей перспективой: – Вот побьем татарву, так я сам государя попрошу чин тебе дать. Тогда уж князю Долгорукому и деваться некуда будет. – И посоветовал: – Ты на него зла не держи. Ныне-то и впрямь урон для чести у него выходил. А ежели поскорее породниться возжаждалось, то и иные рода имеются, даже познатнее. Вон хошь бы у того же Татева ажно три девки на выданье. Старшая, правда, почитай что перестарок – еще прошлое лето третий десяток пошел, зато дородная девка уродилась. Что с боков, что спереду, что сзади – отовсюду глянуть любо. Середняя и вовсе тока в сок вошла – осьмнадцать исполнилось. С дородством небольно – в отца статью пошла, зато прозывают, яко и внуку[66]мою, Марьей.