Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! - Анна Гаврилова

— И меня… — за треском костра голос Ловчана стал едва различим.

— Когда это? — вытаращился Розмич.

— А совсем недавно. В Кореле. Живот у меня прихватило, помнишь? Я к кустам собрался, а тут ты. За плечо взял, и не пущаешь, и лабуду какую-то говоришь. Я рвусь, объясняю: мол, ещё немного, и обделаюсь, а ты своё. Да размеренно так, спокойно, я аж задремал малёк. И живот задремал, успокоился. А после ловушку там нашли, яму. Кабы дошёл до тех кустов — не вернулся бы. Я не воротился — с колом бы в заднице дни окончил.

Розмич слушал как заворожённый. После тряхнул головой и едва не врезал Ловчану по челюсти.

— Тьфу на тебя! Сказочник! — выпалил он, выхватывая у друга ковшик с бражкой. — Хлебаешь, как конь! И брешешь не хуже дворовой псины!

— Лучше уж так, — пробормотал неимоверно довольный собой Ловчан.

Он же первым затянул песню. Не шибко весёлую, но проникновенную. Ему подпели Вихруша с Милятом.

Побывавшие в плену дружинники тоже чувствовали свою вину, но убиваться не спешили. Врагов слишком много было, отбивались как могли, себя не жалели. Если бы бьярмы скопом не навалились — ни по что бы не пленили. А когда на каждой руке по трое висит, никакая ярость не спасёт.

Ултен заметно повеселел, а когда в свой черёд отхлебнул из ковшика, огладил мокрую бороду и загорланил песню, путая родную речь и венедскую. Особенно сильно выходил у него припев, что-то вроде: «Только мы, только мы, мы с котом… по полю идём…»

— Это история, — пояснил кульдей. — О тяжкой доле монаха, уединившегося ради богословия в своей келье. Лишь белоснежный Пангур скрашивает монастырскую жизнь, но каждый из них существует сам по себе.

И нет ни ссор, ни суеты,

Ни зависти меж нами.

И кот, и я увлечены

Любимыми делами.

Своим трудом я поглощён,

Святой наукой книжной.

И полон кот своих забот:

Его наука — мыши.

Врагу устроив западню,

Ко мне он мышь приносит.

А я — в сеть разума ловлю

Научные вопросы.[41]

— Отменно! — восхитился Розмич.

— Одного я не понял, — встрял кормщик, — что такое этот «кот».

— Хм… — растерялся Ултен.

Розмич про котов знал не понаслышке. Дорогую заморскую диковину, усатого зверя о четырёх лапах и при одном длинном хвосте, он как-то видел на руках у княжеской дочери, Мэлисы. Это была пушистая, похожая на мелкую рысь зверюга, издающая при поглаживании булькающие звуки, точно множество пузырьков поднималось из глубокого омута.

— Хм… — нашёлся кульдей. — Ну вот представь, есть ёж, он колючий, и он ловит мышей. А есть вонючий хорь, он тоже их ловит. А это кот. Он мышей приносит… в постель.

— И не воняет? — уточнил Жедан.

— Когда как. Не, не пахнет, зверь чистоплотный и ласковый, — ответил Ултен.

— Дядя! Купи мне! Только чтобы мышей в постель не приносил, — взмолилась Затея.

А Ултен, опорожнив ковш, таки довёл песню до конца:

Отдам коту свою еду,

Свои печаль и радость.

И так вдвоём в ладу живём:

Монаху друг не в тягость.

— Нехорошо! — возмутился Ловчан. — Кот монаху друг? Лучше бы ты, Ултен, себе подругу завёл.

— Сам сочинил? — не понял Розмич.

— Только что, — ответил довольный грубой шуткой Ловчан, хотя так и не успел после обряда вернуть себе прежнюю бодрость духа.

— Ага! — признался изрядно захмелевший Ултен, польщённый всеобщим вниманием.

…Несмотря на усталость и хмель, спать никто не собирался. Только Затея ближе к утру прижалась щекой к Жеданову плечу. Остальные продолжали шутить и петь, пока не обнаружили в бочонке дно. За вторым бочонком не полезли. Кормщик и вовсе — с середины ночи на воду перешел.

Когда небо просветлело, на душе стало чуть радостней. Правда, ненадолго.

Отбежавший до ветру Ловчан обнаружил в ельнике трупы прочих бьярмов, тех, кого порубили в самом начале. Соплеменники уложили их на мягкую подстилку из срубленных еловых веток, готовились переправить в своё селенье. В отличие от словен, коих ободрали до нитки, этих клали с почестями — даже руки особым образом сложили.

Ловчан не постеснялся выказать мертвякам ещё одну «почесть»: в некоторых селеньях верят, будто словенская моча до того целебна, что вместо живой воды использовать можно. Дружинник не знал, врут или правда, но выяснил — на бьярмов не действует, даже если прицельно в рот лить.

Возвратившись к костру, поспешил поделиться новым знанием с соратниками. Тут-то и началось…

Ултен вскочил. С третьего раза, но всё-таки. Обвёл стоянку хмельным взглядом, икнул так, что с ближней ели ворона упала, и спросил:

— А этих-то когда хоронить будем?

Ответ застал священника врасплох.

— Никогда, — сказал Розмич бесцветно.

— Вон, вороньё похоронит, — кивнул Ловчан. — Если раньше ча́ек поспеет.

Вкупе с «рогатой» рыжей бородой вылезающие из орбит глаза выглядели особенно впечатляюще.

Первой хихикнула Затея. Спустя мгновенье земля содрогнулась от дружного мужского хохота. Розмич гоготал, задрав голову к небу. Жедан похрюкивал и придерживал живот. Вихруша заливался тонко, как баба. Ловчан с Милятом и Губаем могли посоревноваться с целым табуном жеребцов. Кормщик хохотал беззвучно, утирал весёлые слёзы. Только рабыня-ромейка оставалась всё той же молчаливой тенью, какой была всю дорогу.

— Но… почему? — выпалил Ултен возмущённо, едва гогот поутих.

Дружинники снова грохнули, спугнув стаю ворон, что уже почуяла скорый пир и расселась на ближних соснах.

— Почему? — повторил кульдей. Уже негодуя.

— А на кой ляд они нам? — вопросом на вопрос ответил Розмич. — Чужие! Не наши! Какая разница, что с ними станется?

— Перед Господом все равны!

Искренность, прозвучавшая в голосе кульдея, перебила смех. Теперь на него взирали изумлённо. Ловчану очень хотелось покрутить пальцем у виска, но сдержался.

— Перед Богом все равны, — сказал Ултен. — Живой может быть врагом или другом, живой может быть виноватым или правым. Он может заблуждаться или предавать… Но умерший… За содеянное в земной жизни они уже расплатились смертью. Людям не за что их ненавидеть. Нам надлежит простить и похоронить их.

— И чё дальше? — не выдержал Ловчан.

— Остальное — в руках Божьих, все пред ним в свой срок предстанем. Теперь они будут отвечать перед Ним. Но то — не нашего ума дело. Господь сам решит…