Государь - Александр Мазин

Впрочем, долгий заплыв прыгнувшим за борт воинам не угрожал. Доспехи тут же увлекали на дно. Не самая страшная участь для того, кого накрыло негасимое пламя.

Нет, морской битвы не будет. Лодьи русов и многочисленные захваченные суда поспешно уводились вглубь бухты, к горлу которой, по суше, подтягивали собранные для штурма орудия. Занимали позиции и обычные стрелки.

Если дромоны, привлеченные заманчивой целью – сбившимися в кучу беззащитными кораблями русов, сунутся в горло бухты, их ждет жаркая встреча. Горшки с маслом и смолой, конечно, уступают по смертоносности ромейскому пламени, но дальнобойность катапульт дает им неоспоримое преимущество.

Как раз когда флот ромеев приблизился достаточно, чтобы можно было разглядеть красные корпуса огненосных дромонов, первая катапульта сделала пробный выстрел. Недолет. Камень сначала черной точкой ушел в небо, а потом ухнул на мелководье.

Ничего. Время есть. Пристреляются.

– А я слыхал: конунги данов не боялись драться с ромеями на море, – проворчал Путята. – А твои предки, княже, им не уступали. А мы забились в щели, как раки…

Владимир покосился на бородатого воеводу. Путята видел, как горели корабли мятежного Варды Склира, подожженные ромейским огнем. Так что слова были его вызваны не действительным желанием биться, а всего лишь враждебным отношением к варягам и союзным нурманам.

Но великий князь не стал одергивать Путяту. Пусть воеводы враждуют. Никому, кроме дядьки Добрыни, Владимир не мог доверять полностью. Даже крестившись, вся его русь по-прежнему делилась на варягов, нурманов, хузар, полян, сиверян, кривичей… То есть первыми для них были интересы рода, а уж потом – великого князя. А клятва верности – это такая вещь, что забрать ее почти так же просто, как дать. Так что пусть рычат друг на друга, как псы в одной сворке. Тем злее будут рвать княжьих врагов.

– Я – не мой отец, – сказал Владимир. – Я не хочу воевать с ромеями. Запомни это, Путята! Накрепко запомни! Мне не нужны куски, вырванные из львиной пасти василевса. Я сам василевс. И я здесь не для того, чтобы забирать чужое. Я пришел получить свое!

Путята промолчал. Только усмехнулся в бороду.

Что бы ни говорил великий князь о «своем и чужом», но Корсунь Владимир уже ободрал порядочно. Причем почти без насилия. Городской совет сам постановил отдать киевскому князю всё, что тот пожелает. Очень правильное решение, ведь сытый лев куда менее склонен проливать кровь, чем лев голодный. Та же участь постигла не только сам город, но и всю фему Таврика. Путята как-то слышал от одного нурмана, что главное волшебство меча – это его способность превращать чужое в свое. Нурманов Путята не любил (за что их любить, спрашивается?), но слова пришлись воеводе по сердцу. Наверное, потому, что сам он сызмала воспитан был для меча, а не для рала или там бортничества.

Но еще заметил Путята, что многие из тех, у кого меча нет, обладают схожим волшебством: способностью вынимать добытое мечом из кошеля воина. Еще не успели собрать всю дань с побежденного Корсуня, а на его рынках уже полным полно торговцев, а улочки кишат продавцами всякой всячины: от женских прелестей до заговоренных от промаха стрел. Казалось бы, воину ничего не стоит взять женщину бесплатно, а какие могут быть заговоренные стрелы у тех, кого только что побили? Однако покупали и стрелы, и женщин. А также вина, яства, украшения, христианские обереги… Даже плясунов и фокусников. Говорил же хозяйственный Путята великому князю: не давай дружине долю добытого сразу. Погоди до Киева.

Не согласился Владимир. Одарил каждого, и теперь гридь одаряла корсунцев. Владимир знал, что так будет. Но знал и то, что поступает правильно. Христос велел делиться. А предки, князья-варяги, наказывали: не жалей серебра для дружины. Будет дружина – будет и серебро.

Ромейская флотилия подходила к корсунской гавани. Знамена реяли над могучими кораблями. Сверкали шлемы воинов, горели на солнце надраенные котлы с огненным зельем…

Бабах!

Это сработала катапульта на крепостной башне.

Бултых!

Это в сотне локтей от носа ромейского дромона взметнул воду пущенный ею снаряд.

За ним – второй. Уже ближе. В тридцати локтях. Дромон сбавил ход. А затем и остальные. Сигнал был понят правильно. «Вы опоздали! – сообщал он ромейскому друнгарию[69]. – Херсон – наш!»

Теперь ромейским начальникам предстояло решить: драться или договариваться?

Решение далось нелегко. Комит имперской пехоты, молодой и амбициозный патрикий, настаивал на битве. Под его рукой – отличные воины, а красные дромоны вообще непобедимы. Императорский магистр, канцелярская крыса, требовал переговоров. Но главное слово принадлежало друнгарию флота. А тот глядел на могучие стены Херсона и мысленно поносил самыми скверными словами херсонского стратига. Сдать такую крепость!

Что теперь делать? Штурмовать эти стены без машин, без превосходства в силе? А внутри – свирепые россы, числом не уступающие ромеям. Друнгарий Ираклий видел их в деле. А комит – нет. Сопляк. Щенок, требующий напасть на льва в его логове. Можно, конечно, попробовать добраться до росских кораблей. Пары дромонов хватит, чтобы весь вражеский флот запылал. Но друнгарий видел метательные машины на берегу. Надо полагать, россы умеют ими пользоваться, раз сумели захватить такую крепость. А если обслуга орудий знает свое дело, то соваться в бухту не стоит. Дромоны зажгут или утопят раньше, чем те доберутся до вражеских судов.

Друнгарий колебался. Приказ Автократора: отогнать флот клятвопреступников, нарушивших мирный договор, от имперского города и в случае необходимости оказать помощь его защитникам.

Богопочитаемый не сомневался, что Херсон будет стоять до тех пор, пока у его защитников не кончатся припасы. А припасов у херсонитов, самое меньшее, на полгода осады.

Василевс знал, что россы умеют воевать, но не думал, что настолько хорошо, чтобы овладеть такой мощной крепостью за каких-то два месяца.

Нет, отбить Херсон силами боевых отрядов, приданных его флоту, не получится. Никак не получится. Но вариантов, действительно, только два. Бесславно уйти, поджав хвост. Или попробовать договориться.

Друнгарий императора выбрал второе.

«Мирная» делегация ромеев выглядела помпезно. Роскошные плащи с великолепным шитьем, шелк и бархат, художественно исполненные «знаки государственного достоинства». По мраморной лестнице навстречу диким скифам поднимался целый друнгарий имперского флота со свитой. С офицерами, чиновниками и прочей пристяжью. Византийцы не поднимались – восходили. Варварам сразу давали понять: перед ними высшие существа.

Но вся похвальба – втуне. Величие империи было продемонстрировано всего лишь кучке молодых россов. Возглавляемых, впрочем, вполне зрелым воином. В «фирменном» прикиде варанга-этериота, соблюденном до тонкостей. Имелась даже солидных размеров секира, заткнутая за пояс.