Земля матерей - Лорен Бьюкес

– Это ненужно.

Она следует за ними мимо верениц безликих дверей, закрытых перед ними, мимо общей кухни с висящим в воздухе запахом вчерашнего ужина, и заходит в бывший класс. Теперь совершенно пустой, за исключением стула с прямой спинкой и стола с приготовленным для Коул причастием: оловянный кувшин с красным вином, зеленое яблоко неправильной формы и нож на разделочной доске. От яблока уже отрезан кусок, молочно-белая мякоть потемнела по краям. Стул развернут к плотному красному занавесу, которым отгорожена вторая половина помещения.

Коул садится. Призрачные фигуры встают у нее за спиной. Она чувствует запах контрабандного дезодоранта с ароматом ванили, которым опрыскала себя Целомудрие.

– И сказал змей Еве: «Бери, ешь», – говорит Умеренность.

Коул берет кусок яблока и кладет его в рот.

– Это искушение, это знания, это грех. – Две сестры хором распевают эти слова у нее за спиной, зловещие ангелы у нее на плечах. – И Ева вкусила запретный плод, ибо плоть ее была слаба, а дух еще слабее, как у всех женщин.

– Но Спаситель сказал: «Пей, это моя кровь». – Скрытое красной вуалью видение Целомудрия протягивает бокал.

Вино дешевое и кислое; особенно отвратительно оно после металлической терпкости яблока. Коул страстно хочется, чтобы все это поскорее закончилось. Как на рождественских школьных спектаклях Майлса каждый ноябрь. Улыбаться и терпеть.

– Да будет благословенным его имя, – отвечает Коул. – Да будут благословенны его дочери, находящие путь к нему.

– Ты сожалеешь, сестра моя? – спрашивает Целомудрие.

– Я сожалею обо всем. Обо всем том, что сделала, и о том, как сбилась с пути. – Но Коул думает о том, что Билли жива, и ощущает внутри радостное тепло. Твердый, достоверный факт. Билли жива.

– Встань, пожалуйста. Разденься.

– Я стесняюсь, – начинает она. – Это правда необходимо?

Но Целомудрие уже раздраженно дергает ее ночную рубашку.

– Хорошо, я разденусь. – Она скидывает с себя ночную рубашку, складывает ее и кладет на стол рядом с яблоком. Утренняя прохлада жалит ей кожу, вызывая мурашки на руках. Но это восторг. Билли жива, а все остальное не имеет значения.

– Трусики тоже?

– Ты должна предстать перед богом нагой, какой ты пришла в этот мир, облаченная только в свой стыд.

Она спускает благопристойные белые хлопчатобумажные трусики и переступает ногами, оставляя их на полу. «Если захотят, пусть убирают сами», – думает она. На ластовице бурое пятно. Заметное. Поделом им, если в ходе их драгоценной церемонии у нее по ноге потечет менструальная кровь. Впрочем, кажется, это ведь часть наказания, наложенного на Еву?

По-моему, крошка, ты чересчур уверена в том, что тебя не собираются принести в жертву.

«Ты, как всегда, кстати, Дев». Но что с ней собираются сделать, заставить совершить ритуал искупления в чем мать родила? Это она запросто. Вверх ногами, стоя на руках, если потребуется. Билли жива. И они так близки к тому, чтобы вернуться домой. «Ну же, давай!» – думает она, когда Целомудрие возлагает ей на голову венок из полевых трав. Принцесса Умерщвления. Она с трудом сдерживает улыбку. Это нелепо, вся эта комедия!

– Трава увянет и цветы опадут, – произносит нараспев бывшая сексуальная маньячка. Затем она наклоняется к Коул и поправляет ей выбившуюся прядь волос. – Облизнешь губы, – шепчет она так, чтобы не услышала Умеренность. – Когда придет время. Доверься мне!

Коул старается перехватить ее взгляд. Черт возьми, что все это значит?

Однако Умеренность начинает:

– Когда ты будешь готова, сестра Терпение? – По-прежнему добавляя ненужные вопросительные знаки. – Когда ты обретешь смирение, необходимое для того, чтобы перебороть себя, тебе нужно будет пройти в эту дверь? – Она указывает на занавес, и Коул кивает так, будто это совершенно естественная просьба. Выход, в который ее выведут монашки. Сестры удаляются, закрывают за собой дверь, и она сидит в полной тишине, перед ней яблоко и пустой бокал из-под вина, она пытается обрести смирение, о котором ей говорили, но помимо воли улыбается. Билли жива.

Она вспоминает, как бросилась в больницу, когда ей позвонили и сказали, что Билли на вечеринке упала с балкона. Наверное, им тогда было по двадцать с небольшим, это случилось еще до рождения Майлса. Они с Девоном в панике ворвались в приемное отделение и обнаружили Билли болтающей с медсестрами, лишь трещина без смещения в локтевой кости. Коул пришла в такую ярость, что ткнула кулаком в плечо Девона, первую подвернувшуюся мишень.

– Я не знаю, чего ты ждала, – сказал тот мягко, учитывая обстоятельства. – Твою сестру невозможно убить. После апокалипсиса во всем мире останутся только Билли и Кит Ричардс[97], приручающие тараканов.

Признаю, насчет Ричардса я был неправ.

Достаточно ли времени прошло? Она хочет поскорее со всем покончить. Натянув на лицо подобающее виноватое выражение, она поднимает тяжелый занавес и выходит в дверь на улицу.

Булыжник под ее босыми ногами влажный. Во дворе звучит пение. Дверь часовни открыта настежь, черные с золотом врата.

Она делает шаг в том направлении, и тут что-то ударяет ей в спину. Она падает на четвереньки, обдирая кожу на коленях. Рядом с ней с грохотом падает метла, и тотчас же чьи-то руки хватают ее за волосы и тащат к фонтану. Она брыкается и кричит, но та, кто ее держит, сильнее ее, – вероятно, это Щедрость, – и окунает ее лицом в воду. Шок от холода выдавливает воздух у нее из легких. Она не может дышать, не может пошевелиться долгие секунды, и затем, инстинктивно, открывает рот, чтобы закричать, и ледяная вода хлещет ей в легкие.

Она вырывается на свободу, откашливаясь и отплевываясь. Это унизительно, потому что монашки поют «Бесконечную благодать». Ей ужасно. Она извергает из себя водянистое месиво, и вместе с ним все восторженное возбуждение. Остаются только мрак и холод. И ярость. «Долбаные сучки, вы не знаете, кто я такая, – думает она. – На что я готова пойти ради того, чтобы мой сын остался жив».

Щедрость садится на корточки рядом с ней, с рукавов ее рясы капает вода.

– Ты очистилась от своей прежней жизни. Теперь пришло время света и пламени воскрешения. – Она тычет ее метлой. Коул пытается отстранить метлу, но Щедрость с силой бьет ее по бедрам, и она отползает прочь на четвереньках, как собака.

Метла снова ударяет ее по бедренной кости. Она вскрикивает и с трудом поднимается на ноги и бросается к пылающей двери и нарастающему вокруг пению.

Она стоит в нефе, учащенно дыша, клацая зубами, словно кастаньетами, оглядываясь по сторонам. Надежда стоит на сцене рядом с двумя женщинами в золоте и черном, с зауженными рукавами.