Восточная стратегия. Родом из ВДВ - Валентин Бадрак

Чаще всего во время сбора убитых, находясь на боевых машинах, десантники лишь угрюмо наблюдали за тем, как абхазцы, подобно большим навозным мухам, ползали по полю, долго разглядывали побелевшие маски-лица и затем стаскивали к большому грузовику скрюченные внезапным морозом, похожие на больших, сломанных кукол тела. Здесь витал запах смерти, совершенно особый, уникальный запах, легко забивающий аромат насыщенного кислородом воздуха. От этого едкого, приторного запаха цепенели все: и скорбные абхазцы, и воинственные миротворцы, как будто осознавая, что все тут происходит по прихоти точно не Бога…

Впрочем, не все так плохо складывалось у абхазцев. Все чаще и все откровеннее в штабе полка, куда старший лейтенант Дидусь ездил на совещания, с восхищением называли имя Шамиля Басаева. Того самого Умара, которому он передал часть оружия. Поначалу Шамиль возглавлял небольшой отряд, но уже очень скоро стал командиром крупной интернациональной диверсионной группы. Поползли слухи о его особой жестокости к противнику. Там, где действовали его головорезы, оставались отрезанные человеческие головы и расчлененные тела; грузины знали его бойцов по почерку, люто ненавидя и откровенно боясь. И сам Шамиль, и его сподвижники быстро обросли дурной славой склонных к зверствам людей. Но ни российские, ни абхазские командиры не вмешивались в его дела. Более того, его поощряли, ему потакали, о нем говорили с полуулыбкой, в которую запрессовывались одобрение, восхищение и признание. И вот уже осенью Шамиль стал командующим гагринским фронтом, а в январе нового, еще более кровавого 1993 года на совместном заседании президентского совета Абхазии и парламента Конфедерации народов Кавказа он был назначен командующим экспедиционным интернациональным корпусом в Абхазии, асфальтным катком давившим правительственные грузинские войска. И Игорь знал, почему так происходит. Устрашение противника действовало настолько эффектно, что изобретенное Шамилем психологическое оружие порой оказывалось сильнее гранатометов и минометов. Игорь знал и то, что его офицеры и солдаты-контрактники влились именно в военное формирование Шамиля, который для всех уже давно перестал быть Умаром и держать свое имя в тайне. Догадывался командир первого батальона, что его подразделение – не единственное в полку, откуда пришло пополнение к чеченскому командиру. Тому было множество подтверждений, и однажды Игорь оказался невольным свидетелем довольно неприятного разговора командира артилиерийского батальона майора Кержена с командира полка. Разговор этот, проходивший на повышенных тонах, касался погибшего офицера-артиллериста. Было точно известно, что офицера нет в живых, но тело погибшего не было найдено. Кому-то надо было ехать к родителям офицера в далекую деревню под Саратовом, чтобы объясниться… И после того случая Игорь уже почти был совершенно уверен, что очень скоро такая ситуация коснется и его самого. Потом, когда это случилось, он даже решил, что своими мыслями притянул к себе события.

Как-то ранним зимним утром, почти сразу же после скромно-постного Нового года с куцей батальонной елочкой в ведерке, когда Игорь поехал с бронегруппой выступать в давно приевшейся роли безгрешного посредника при сборе трупов, к нему подошли два абхазских офицера. «Командир, там тебе надо посмотреть», – невзначай бросил ему грузный, в годах уже абхазец глубоким, подвальным голосом, поразивший грязно-черной бородой или, скорее, небритостью и большими, печальными глазами. Игорь кивнул и молча спрыгнул с брони, провалившись в глубокий пушистый, как всклоченная вата, снег. Абхазцы подвели его к большому, распластанному на снегу телу. Когда Игорь взглянул на убитого, его охватил ужас. Потеряв дар речи, он все смотрел и смотрел: это был тот красавец солдат-богатырь, которого он несколько месяцев тому назад в составе диверсионной группы отправил к Шамилю. Только теперь Игорь увидел, насколько был молод лежавший перед ним парень. Спутать его было невозможно ни с кем: ясное, открытое, исконно русское лицо, посеревшее и заострившееся в маске смерти, отражало навечно застывшее выражение детскости, непонимания и удивления. Возможно, обнаруживший его абхазец специально не закрыл закатанные к небу глаза, и Игорю даже на миг померещилось, что солдат жив, что он просто устал после тяжелого перехода и откинулся на снегу отдохнуть. Но рука, прижатая ладонью к животу, с запекшейся кровью, да несколько больших багряных пятен крови на камуфляже убеждали совсем в ином. В отличие от других воинов на поле, этот был без зимней куртки и шапки, и Игорь смекнул, что его привезли сюда. Неподалеку были даже видны большие черные вмятины в снегу от недавно рыскавшего тут бронетранспортера. Да и снег возле него был изрядно истоптан.

– Видыш, командир, труп еще теплый, – тихо проговорил присевший на корточки пожилой абхазец и закрыл своей ладонью распахнутые глаза мертвого солдата, – его уже утром зарэзали.

Игорь, потрясенный, не отвечал, и абхазец взглянул на него. Некоторое время они пристально смотрели друг другу в глаза, точно старались запомнить этот момент: комбат, пораженный смертью, – и привыкший к общению с мертвыми, спокойный, видавший виды человек. «И как он может так легко и спокойно рассуждать о жизни и смерти?!» Игорь смотрел на абхазца и видел невозмутимые и вместе с тем смиренные, скорбные и тихо вопрошающие глаза священнослужителя или монаха. За пеленой печали можно было угадать глубокое понимание смерти в неотвратимой человеческой бойне, без ее осуждения, но с полным неприятием. И Дидусь отчего-то понял, что именно такие глаза должны быть у человека-похоронщика. Игорю стало тошно от подкатившего к горлу комка. Почему, когда нажимаешь на спусковой крючок и автомат грозно сотрясается у тебя в руках от дикого разряда огневой очереди, ты ощущаешь неимоверный прилив силы и готовность расстреливать врагов, желание изрешетить их?! А когда видишь мертвое тело молодого воина, в горле становится сухо, некуда деть шершавый язык, а под коленками ощущаешь слабость? И только в такие мгновения дивишься тому, как уязвима плоть и как непрочна ее связь с миром.

Игорь вез тщательно завернутое в плащ-палатку тело солдата, размышляя о превратностях судьбы. Предстояла перспектива общения с его родителями. Был ли он пленным, пытали ли парня перед тем, как добить? Герой ли он или сломался перед смертью? Сейчас все это неважно. Героем мы его непременно представим! Пусть хоть родители будут спокойны. Пусть, если у него есть братья и сестры, гордятся им. Командир почти наяву слышал исступленный крик матери солдата, похожий на грудное клокотание раненой, но еще живой птицы, в своем безумном горе непонимающей, неспособной оценить происходящее.

Смерть этого солдата придавила Игоря непоправимой реальностью, как тысячи смертей до него и тысячи после. И комбат удивился, что наряду со скорбью его мучают совершенно неуместные в этой ситуации вопросы. Например, он думал, что этот солдат мог избежать смерти, не стремись он так настойчиво в эту трижды клятую, бесовскую группу диверсантов. Потом мысли Игоря неожиданно повернули в другое русло: интересно, а скольких врагов уложил этот парень, скольких уничтожил своими руками, и не является ли его собственная смерть лишь логической платой в длинной цепи погибших? И если бы он остался в живых после всех совершенных убийств, как бы жил дальше, сумел бы не разорвать своими сильными руками чью-то наивную, менее искушенную войной плоть, сумел бы противостоять своим порывам, фатальному стремлению оставаться на грани между жизнью и смертью?! Смог бы он вообще быть мирным гражданским человеком, строителем, или программистом, или кем-нибудь еще – неубийцей? Ответов на эти вопросы у молодого комбата не было…