Образ Другого. Мусульмане в хрониках крестовых походов - Светлана Лучицкая

Так, в одной из глав он рассказывает о том, как после завоевания египетского города Фарамии иерусалимский правитель Бодуэн III вышел к устью Нила и был восхищен его обильными водами. Хронист объясняет полноводность Нила тем, что он является одной из четырех рек, текущих в земной рай.[1229] Пересказывая эту историю, Гийом Тирский использует весьма характерный речевой оборот: как верят («creditur esse»), как говорят («dicitur esse»). Такие безличные выражения весьма характерны для нарративного дискурса хрониста.

Вообще же описания райских рек, земного рая, локализуемого на Ближнем Востоке, в высшей степени характерны для средневековых писателей эпохи Гийома Тирского. Так, Жак Витрийский в своей «Иерусалимской истории» рассказывает о четырех райских реках, их происхождении и волшебных свойствах их вод. В том регионе, где они протекают, все источники оказываются чудодейственными: одни лечат болезни, могут укрепить память или вызвать забвение; вода в них то горькая, то сладкая; то в ней все тонет, то все плавает и не может утонуть; птицы, омывающие в них свои перья, приобретают то черную окраску, то белую и пр.[1230] Такие же сказочные истории рассказывает о райских реках позднейший хронист крестовых походов — Жуанвиль: по его словам, рыбаки закидывают вечером свои сети в Нил, а утром обнаруживают в них пряности, алоэ, драгоценные камни и пр. Все эти чудесные вещи, сообщает Жуанвиль, приносят воды Нила из земного рая.[1231] Возможно, Гийом Тирский, рассказывая о чудесах Востока и часто употребляя безличные выражения (ut dicitur, ut creditur), отсылает к известной ученой традиции (еще весьма живой во времена хрониста), рисовавшей сказочные образы земного рая и райских рек.

В другом пассаже хроники Гийом Тирский описывает посещение христианским рыцарем Гуго Цезарийским египетского халифа. Писатель рассказывает об аудиенции в роскошном дворце г. Каира: сначала посетители пересекли ряд комнат и залов, прошли через бесконечный ряд темных коридоров и наконец вышли в ярко освещенную залу с несколькими выходами, у которых стояли вооруженные эфиопы; оттуда они прошли в помещение, пол которого был вымощен разноцветным мрамором. Их взорам предстали золоченые шатры, они заметили и роскошную живопись, украшавшую стены комнаты. Все эти вещи отличались таким изяществом и превосходным качеством, что, по словам хрониста, франки не могли отвести от них глаз и насытить взор (intuentium aspectus non sinirent satiari). Хронист описывает увиденные христианскими послами мраморные бассейны, заполненные чистейшей прозрачной водой, громко щебетавших птиц фантастической формы и расцветки и т. д. Никто из христиан, замечает писатель, прежде ничего такого диковинного не видел. После этого франков ввели в другую богато убранную красивую залу, где они увидели необыкновенные предметы роскоши и диковинных зверей. По словам писателя, ничто прежде ими увиденное не могло сравниться с этим зрелищем. Перед их взорами предстала чудесная картина: такую картину, заключает хронист, может нарисовать лишь изощренное воображение, лишь в ночном видении могут пригрезиться такие образы (aut somniantis animus visionibus imaginari nocturnis). «Запад же, — говорит Гийом Тирский, — этого никогда не видел, а еще реже слышал о таком». Без сомнения, считает хронист, именно отсюда Солин черпал образы для своего «Полигистора».[1232]

В этом отрывке из хроники, весьма напоминающем соответствующие пассажи из описания Лиутпрандом Кремонским визита лангобардов к византийскому императору Константину Багрянородному,[1233] воспроизведена картина чудес Востока. В отличие от хроник Первого крестового похода, описание Гийома Тирского основывается на сведениях, почерпнутых им из рассказов очевидцев, сообщений, возможно, заимствованных из устной или письменной традиции. В любом случае все его сообщения заимствованы из вторых рук. Тем не менее и здесь мерой чудесного становится опыт очевидца, пересказываемый Гийомом Тирским своему адресату. Описать — значит дать увидеть. Несомненно, в рассказе хрониста есть много реалистических деталей. Но при этом, как это типично для повествования средневекового хрониста, видят то, что привыкли видеть. Писатель сообщает читателю то, что им обоим — адресату и адресанту — уже известно. Не случайна ссылка на Юлия Солина. Так или иначе хронист включает в повествование пассаж о чудесах Востока — это известная процедура риторики инаковости. Такой рассказ должен был произвести «эффект реальности». Смысл повествования Гийома Тирского об экзотическом Востоке в общем сводится к следующему: там, в Другом мире, на мусульманском Востоке, не могут не существовать удивительные вещи, чудеса. Твердая вера в это, сквозящая в рассказах Гийома Тирского, и создает эффект правдоподобия в хронике.

Изучив представления о мусульманах по хроникам и «шансон де жест», мы в этом разделе обращаемся к иконографическим источникам. Визуальный образ мусульман — существенный аспект нашей темы, и притом наименее исследованный. Если в изучении христианских представлений о мусульманах историческим и литературным произведениям и уделялось определенное внимание, то иконографические документы при этом использовались лишь как иллюстрация к тексту и рассматривались чаще всего как нечто второстепенное. Между тем не только тексты, но и визуальные образы являются важнейшим историческим источником, и в особенности это касается Средневековья. Следует иметь в виду, что для средневекового человека вообще не существовало дихотомии «текст — иллюстрация»; и то и другое были одинаково важно для него; в Средние века слово и изображение воспринимались в неразрывной связи, так что отрывать одно от другого значило бы навязывать средневековой эпохе современные представления. Поэтому не случайно историки ментальностей в своих исследованиях все чаще обращаются к визуальной традиции и иконографическим источникам. Иконография предлагает для изучения ментальных образов наиболее точные и прочные методы — ведь даже абстрактные понятия и невидимый мир приобретают материальный, ощутимый облик, будучи изображенными в виде аллегорических и символических фигур! Семиология изображения ныне оказывается достаточно продвинутой, ибо историки располагают грамматикой иконографических знаков, что позволяет им избежать импрессионистских подходов.[1234] Изучение лексики (отдельных конвенциональных моделей) и синтаксиса (то, как эти элементы связываются в единую картину) позволяет предположить, что такой язык существовал, и именно в течение XII–XIII вв. он приобретает систематический характер. Расшифровка языка конвенциональных знаков искусства, возможно, один из путей, ведущих к пониманию мотивов поведения и действий, представлений средневекового человека. Изучение этого языка, художественных приемов не есть самоцель, а лишь один из методов изучения системы ценностей средневекового общества, особенностей христианского миросозерцания. В последнее время иконографические источники привлекаются и для изучения такого важного аспекта истории ментальностей, как представления об иноверцах. В этой связи следует прежде всего отметить уже упоминавшийся классический труд М. Камилла о статусе культового образа в Средние века — одна из глав книги была посвящена средневековым представлениям о мусульманах и их религиозном культе. В перспективе общей проблемы автора интересовал лишь один аспект образа ислама — а именно изображение мусульман идолопоклонниками, приписывание христианами идолопоклонства мусульманам с целью отвести от себя подобные же подозрения. Историк считает возможным говорить об идеологии создания образов и, в частности, — об идеологической заданности изображений мусульман, которым приписывается идолопоклонство в целях создания негативного образа иноверцев.[1235] Возможно, изучение других аспектов визуального образа ислама позволит увидеть, насколько разработанной была эта идеологическая система. Анализ визуального аспекта оппозиции «свои» — «чужие», визуального дискурса инаковости может выявить некоторые механизмы функционирования идеологии в средневековом обществе. Иконографический аспект чрезвычайно важен для изучения этой проблемы.