Sacre Bleu. Комедия д’искусства - Кристофер Мур

— Oh, mi amor, — произнесла она, усаживаясь на него верхом.

— Жюльетт! — Он схватил ее за плечи и слегка оттолкнул, чтобы она снова оказалась на ногах. — Постой.

— Как угодно, — ответила она и уселась на другом краю дивана, подоткнув шелковой подушкой бюст. Губки ее надулись трагически.

— Ты уже говорила, что он мертв. И утверждала, что его больше не будет.

— И?

— Ну он же нет, правда?

— Такое было ощущение. Сильнее, чем прежде. И длилось дольше прежнего.

— Прежде? Сколько ж ты уже пытаешься его убить?

— Намеренно? Ну, вообще-то не так долго. С пятнадцатого века. Конечно, и раньше его много раз смертельно ранило, но в пятнадцатом веке я начала планировать. Совсем очевидно делать я это не могла, потому что в итоге нам все равно приходилось делать краску, а при этом я бывала над собой не властна — мною управлял он. Поначалу — несчастные случаи, потом я стала нанимать убийц, но он всегда возвращался. Я знала: его что-то оберегает и хранит, силу ему придает Священная Синь. Тогда-то мне впервые и пришло в голову, что дело не в краске самой по себе, а в каких-то определенных картинах. Впервые я попробовала уничтожить их все, как я считала, во Флоренции, в 1497-м. Я убедила несчастного Боттичелли сжечь лучшие полотна у Савонаролы на Костре тщеславия. Но, к счастью, оказалось, что это не всё, ибо теперь я знаю, что защищали Красовщика все равно не они. Источником его силы были рисунки в Пеш-Мерль — это они сделали его Красовщиком. Они там были всегда. Сейчас-то я это знаю. Глупо, наверное, было раньше не догадаться.

— Но откуда ты знаешь, что он больше не вернется?

Большим пальцем ноги она показала на банку с песком на столике.

— Это вот он.

— В Катакомбах мы тоже оставили плюху горящей слизи.

— Каждый день я буду его спускать в Сену по чайной ложке. Но его больше нет. Я это знаю, потому что чувствую тебя.

— Только сиди, пожалуйста, на своем конце дивана, пока мы тут со всем не разберемся.

Она воздела палец, отмечая этот миг закладкой в воздухе, после чего встала и прококетничала через всю гостиную, а у письменного стола остановилась и открыла кожаную шкатулку. Глянула на Люсьена через плечо и похлопала ресницами.

Булочнику действительно казалось, что нужно разозлиться или разочароваться, но вот же она — его идеал, вызванная к жизни его собственным воображением, его Венера, и она его любит, и хочет его, и дразнит его.

— Эй, а откуда ты узнала, что на лестнице я, а не кто-то чужой, когда открыла дверь, голая?

— Я тебя там почувствовала, — ответила она, сунув руку в шкатулку. — На самом деле я не убиралась. Я тебе соврала.

Не сходя с места, она сделала пируэт, слегка раскинув руки. В правой она держала небольшой клинок из черного стекла — как длинный бритвенно-острый клык. Она улыбнулась и приблизилась, не сводя с него взгляда.

Пульс у Люсьена забился чаще — прямо скажем, заскакал где-то в шее, — но молодой человек нашел в себе силы улыбнуться. «Так вот как все закончится».

— Вообще-то я думал, ты меня сифилисом изведешь, — сказал он.

Жюльетт обошла низкий столик, опустилась на колени и обеими руками протянула ему нож.

— Он твой, — сказала она. — Возьми его, чтобы делать Священную Синь.

— Не понял.

— Бери!

Люсьен взял нож.

Жюльетт бережно взялась ладонью за его щеку.

— В те времена — раньше, когда пыталась избавиться от Красовщика, — я никогда все не продумывала до конца, даже не планировала, что кто-то может занять его место. Ты должен делать Священную Синь — иначе меня не станет.

— Я же не умею.

— Я тебя научу.

— Ты сказала, нам нужна картина.

Жюльетт поднесла палец к губам, ушла в спальню и вернулась с маленьким холстом. Портрет Анри — Кармен в японском кимоно.

— Но мы же сожгли все… — Люсьен подался вперед, положил обсидиановый нож на столик и аккуратно потрогал портрет у самого края. — Он еще не высох. Его только что написали.

— Да.

— Но это значит, что Кармен… ты… была с Анри. Вот где ты была, когда я не мог тебя найти.

— Он меня спас. Ну, то есть, я думала, что он меня спас. Кармен — то, что я могла дать ему в награду. Я его люблю.

— Я считал, ты меня любишь.

— Ты мой единственный и навсегда, но я люблю и его. Я твоя Жюльетт. Никто, кроме тебя, никогда не коснется Жюльетт, и никого никогда она не будет любить.

— Никогда? — переспросил он.

— Во веки веков, — ответила она.

— Если я станут делать Священную Синь, тебе придется вдохновлять других художников, чтобы они писали больше картин. И за них всегда придется платить, ты сама так говорила. Ты будешь с ними — в каком угодно облике. А я буду что — один?

— С тобой останется Жюльетт, даже если я не рядом, Люсьен. Ты сможешь писать ее, смотреть, как она убирается, — что угодно, а я буду к тебе возвращаться. Люсьен, ты один такой из всех художников, кого я знала за тысячи лет. Я выбрала тебя, вылепила тебя, чтобы ты вырос тем, кто станет моим навсегда, когда увидела еще в детстве, как ты любишь живопись.

— Тогда я тебя знал… ты?.. Когда ты была?..

— Помнишь, как мама говорила тебе, что женщины — чудесные, загадочные и волшебные существа, к которым относиться нужно не только уважительно, а и почтительно и даже с трепетом?

— То была ты?

Жюльетт ухмыльнулась.

— Разве я соврала?

— Ты же не всегда была моей мамой, правда?

— Для тебя? Несколько раз, не больше.

— Господи, как это пугает.

Люсьен перевел взгляд на портрет Кармен — как удалось Анри запечатлеть саму душу этой женщины, перенести на холст саму близость, — а потом заглянул в глаза Жюльетт. Когда это писали, она была в Кармен, она обожала художника.

— А как я вообще узнаю, что ты мне верна?

— Узнаешь. Если хочешь рецептов — пеки хлеб. Я люблю тебя, Люсьен, но я — муза, а ты — художник. Я тут не для того, чтобы тебе было удобно.

Он кивнул, впустив в себя реальность происходящего, и его омыло все, что говорил ему отец, все слова его наставников и мастеров — Писсарро, Ренуара, Моне. В какой неопределенности жили они, сколько и чем рисковали, от какого покоя отказались раз и навсегда — лишь бы писать. Все ради искусства.

Он взглянул на нее еще раз. Жюльетт с обожанием улыбалась ему над прекрасным портретом, который написал его друг. Он сказал:

— Надо сберечь Анри. Нельзя делать Священную Синь из его картины, если ему от этого станет плохо.