Sacre Bleu. Комедия д’искусства - Кристофер Мур

Берт Моризо и в жизни была вполне состоявшимся художником, входила в первоначальную группу импрессионистов и действительно вышла замуж за младшего брата Мане, Юджина. Но нет никаких свидетельств тому, что у них с Эдуаром существовали какие-то иные отношения, кроме весьма пристойных, и весь этот роман между ними — исключительно моя фантазия. Так же нет никаких данных о том, что у Мане был роман с его натурщицей Викторин Мёран, которая позировала для самых знаменитых его картин. В рассказе «Взгляд Олимпии» из сборника Сьюзен Вриленд «Жизненные этюды» есть великолепная сцена конфронтации между мадам Мане и Викторин; книгу эту и все превосходные романы Вриленд о художниках я вообще горячо рекомендую всем, кто интересуется биографической прозой поточнее, чем моя.

Уистлер и Мане в самом деле были друг с другом знакомы — мало того, дружили, и хотя работы обоих выставлялись на знаменитом Салоне отверженных, описанном в Главе 5, лично Уистлер там не присутствовал — он просто отправил туда картину для экспозиции, свою «Белую девушку», впоследствии переназванную «Симфония в белом № 1». Сам он в то время был еще в Биаррице, где оправлялся после отравления свинцом, которое заработал, пока ее писал. Там же он действительно чуть не утонул, работая над картиной под названием «Синяя волна»: его унесло в море, но спасли рыбаки.

У Уистлера в возлюбленных взаправду была рыжеволосая ирландка по имени Джоанна Хиффернэн, которую он прятал от своей суровой маменьки, когда та наезжала в Лондон. И он на самом деле выбросил своего зятя в окно ресторана, когда тот попробовал покритиковать Джо; говорят, Уистлер с Джо вообще лишался рассудка. Джоанна действительно сбежала с его другом Курбе и позировала для самых скандальных и непристойных картин последнего, что существовали в то время. А Курбе и впрямь скончался от алкоголизма в Швейцарии, в изгнании и нищете. Было время, когда Уистлер и впрямь писал только по ночам, а дело о клевете, в которой он обвинил Джона Раскина, сравнившего один из его ноктюрнов с «банкой краски, выплеснутой в лицо публике», в итоге действительно уничтожило знаменитого критика. Довела его до ручки не сама компенсация, составлявшая всего фартинг (четверть пенни), а судебные издержки и усилия, потребные для защиты в суде. Раскин умер через несколько недель после окончания процесса.

На Монмартре не было «Буланжерии Лессар» — да и папаши Лессара не существовало, но жил другой булочник по фамилии Мюйен. Его заведение располагалось на рю Вольтер возле Школы изящных искусств, и вот он действительно вешал у себя в булочной полотна импрессионистов и покупал у них работы, чтобы художники не голодали. Когда Париж во время Франко-прусской войны осадили, Мюйен для своих покупателей готовил паштеты из крысиного мяса. А одну картину Писсарро действительно разыграл в лотерею, как у меня в Главе 3, и девушка, выигравшая его, говорят, действительно спросила, нельзя ли ей вместо картины взять сладкую булочку.

Кстати, о Писсарро. Читая любые воспоминания об импрессионистах и постимпрессионистах, невозможно найти более восторженных отзывов, нежели о нем. Он даже сегодня известен меньше прочих своих собратьев по искусству и в свое время снискал гораздо меньше успеха. Но он был учителем, другом и наставником почти для всех. Он писал вместе с Сезанном, Гогеном, Моне, Ренуаром, Сисле и, вероятно, десятком прочих художников. Самый старший в группе, он был всегда открыт новым техникам письма, и единственным из первых импрессионистов последовал за Сёра в пуантилизм и занялся методами оптического письма, хотя по возрасту Сёра годился ему в сыновья.

* * *

Вся шкала времени в романе выстроена вокруг того июльского дня в 1890 году, когда Винсент застрелился, из-за одного факта, на который я натыкался практически во всех исследованиях. Винсент Ван Гог на самом деле выстрелил в себя посреди того поля под Овером, на перекрестке трех дорог — выстрелил себе в грудь, а потом по пересеченной местности милю шел к дому доктора Гаше. Винсент и Тео похоронены бок о бок поблизости от того оверского поля. Я постоял на том перекрестке в чистом поле, прошел оттуда к дому врача, в котором сейчас музей, и все это время думал: «Ну что за художник так делает? Кто станет убивать себя выстрелом в грудь, а потом милю идти к врачу лечиться?» Вообще никакого смысла. Даже когда будете читать его последние письма, смотреть на его последние картины — «Церковь в Овере», «Пшеничное поле с воронами», «Портрет Аделин Раву» (дочери трактирщика из Главы 1), «Портрет доктора Гаше», — вам станет ясно, на каком пике своих творческих сил был этот парень. Очевидно же, что ему становилось только лучше. Смерть его стала и загадкой, и трагедией; это уступка, смирение, отказ, однако в этой смерти видится и великая страсть к совершенству, которое для себя способен определить лишь сам художник. Страстное стремление к этому совершенству, похоже, и лежало в основе почти всех его мук. Какова твоя норма для того, что никогда не делалось раньше? Какая муза тебя на это вдохновляет? Вот именно.

* * *

Когда начинаешь писать об искусстве и Париже конца XIX века, возможности просто ошеломляют. В то время, которое мы наблюдаем за Люсьеном, между 1863 и 1891 годами, в Париже жили все, кто был кем-то, — и не просто в Париже, а на Монмартре. Марк Твен, Клод Дебюсси, Эрик Сати, Жюль Верн, Оскар Уайлд, Шарль Бодлер, Эмиль Золя, Джон Сингер Сарджент, и так далее, и так далее. Сотни книг потребуются для того, чтобы рассказать истории только о художниках, поэтому вопросы о том, что и кого оставить за рамками романа, стали проблемой посерьезнее самого замысла написать о синем цвете.

Где, спросите вы меня, тут Дега? Гюстав Кайботт? Мэри Кассатт? Альфред Сисле? Почему так мало про Сезанна? Сказать вам правду, в случае Сезанна все уперлось в географию — он не любил Париж и бóльшую часть романного времени провел в Эксе, в Провансе, либо в какой-нибудь деревушке под Парижем, где они работали вместе с Писсарро. Кассатт была страстным коллекционером и состоявшимся художником, однако, подобно Берт Моризо, Эве Гонсалес и прочим импрессионисткам, ее сковывал тот мир, который им в то время был доступен, что отражено в ее картинах: дети и семейная, домашняя жизнь. Общественные условности не позволяли ей выходить в «полусвет», где происходит все действие романа. Кайботт также состоялся как художник, но принадлежал он к банкирской семье, и благодаря его собирательству и покровительству Ренуар, Моне и Сезанн имели возможность работать; таков был его величайший вклад в эту группу. А кроме того, он, как и Фредерик Базилль, рано умер, и у меня возникло ощущение, что на самом деле он никогда не был частью монмартрского сообщества. Что же касается Дега… ну, Дега просто был неприятный. Свои прикладные занятия искусством я начал, совершенно ничего не зная о художниках: я просто смотрел картины в музеях, а биографии сами по себе значили для меня очень мало. Картины и скульптуры Дега нравились мне еще с тех пор, как в колледже я изучал фотографию, но теперь, став рассказчиком, я рассматривал его как возможного персонажа, и мне показалось, что он был человеком жалким и несимпатичным, а изображать его таким мне вовсе не хотелось. Поэтому в книге моей он и не участвует. Видите, Дега, не были б мудаком — получили бы роль со словами. Так нет же. И как бы ни хотелось мне подробнее исследовать все движение ар-нуво, что началось в Париже в 1890-х и с которым был связан Тулуз-Лотрек, ну… это уже совсем другая история.