Пока мой труд не завершен - Томас Лиготти

любимых. Как и большинство фильмов, оцениваемых мной наиболее высоко, фильмы ужасов, которые я могу «крутить» снова и снова, были созданы в 1970-х и начале 1980-х – «Экзорцист», «Знамение», «Чужой», «А теперь не смотри», «Сияние» и «Нечто»; не только прекрасные фильмы ужасов, но и выдающиеся образцы кинематографа. Я знаю, что ни один из них не является для людей, называющих себя истинными ценителями страшного кино, сакральным – для них это уровень новичка, а не знатока. И тем не менее киноленты, созданные при участии таких личностей, как Хершел Гордон Льюис [17], Коффин Джо [18] и даже Дарио Ардженто, на мой взгляд, не являются шедеврами индустрии.

ЛАББАТЕ: Насколько большое значение вы придаете литературному стилю для достижения пугающего эффекта в ваших рассказах?

ЛИГОТТИ: «Литературный стиль» – довольно широкое понятие. У большинства писателей есть какой-то стиль; вопрос только в том, что это за стиль. Я склонен отдавать предпочтение рассказам от первого лица, где рассказчик – тип довольно эрудированный и неплохо владеющий словами. Примерно того же ориентира придерживались, например, Владимир Набоков, Рэймонд Чандлер, Бруно Шульц и Хорхе Луис Борхес. Где-то там же – лирика Джакомо Леопарди, Филипа Ларкина, Джима Моррисона и Георга Тракля.

ЛАББАТЕ: Есть ли у вас любимый итальянский писатель?

ЛИГОТТИ: Я уже упомянул Леопарди. Еще одним итальянцем, который является, на мой взгляд, абсолютным классиком литературы, является Дино Буццати. Его называют «итальянским Кафкой», я бы сказал, что в чем-то он даже лучше Кафки. Мне нравится идея экзистенциальной литературы, но я не восхищаюсь писателями, которых чаще всего к этой категории относят, в особенности Жаном Полем Сартром и Альбером Камю. Буццати был не только мастером историй, которые вызывают беспокойство и навевают подозрения в чем-то сверхъестественном, он также великий экзистенциальный писатель. Его короткие романы «Горец Барнабо» и «Татарская пустыня» наглядно подтверждают это, наряду с его многочисленными рассказами, исполненными черного юмора.

ЛАББАТЕ: Какое значение вы придаете смерти в литературе и жизни?

ЛИГОТТИ: В человеческом существовании нет ничего важнее смерти, если не считать страданий. Конечно, без смерти и страданий не было бы литературы. Их получение – это своего рода неравнозначный компромисс для всякого, кто высоко ставит литературу в своей жизни.

Интервью с Орасио Лаббате, приуроченное к итальянскому изданию «Ноктуария»

ЛАББАТЕ: Расскажите, как «собирался» вами «Ноктуарий»?

ЛИГОТТИ: Как и во всех моих книгах, от «Песен мертвого сновидца» до «Театра гротеска», в «Ноктуарии» рассказы распределены по своего рода тематическим группам. К примеру, в «Песнях мертвого сновидца» эти разделы озаглавлены «Грезы лунатикам», «Грезы бессонным», «Грезы усопшим». Роль дробления целого на части может быть не вполне очевидна читателям, но организовывать отдельные произведения особым образом, будь то рассказы в книге или треки в музыкальном альбоме – обычная практика. Что до «Ноктуария» – мне хотелось, чтобы его содержание как можно естественнее развивалось от начала к финалу книги, серии из двадцати произведений, объединенных общим названием «Тетрадь ночи». Данное название – аллюзия на цикл стихотворений «Ночные раздумья» английского поэта восемнадцатого века Эдварда Янга. «Ночные раздумья» часто считаются одной из «визитных карточек» условно связанной группы литературных деятелей, которых позже стали называть «кладбищенские поэты». Лирические размышления о смерти, тоске, угасании дневного света и приходе ночи, призраки и фантомы, проявления ирреального в реальном мире, – вот какие темы их главным образом волновали. Пусть «Ночные раздумья» с их приземленной религиозностью меня не оставили в каком-то исключительном восторге, само название цикла вдохновило меня на термин «Ноктуарий» – сплав «noctum» и «diary» [19], дневник ночных кошмаров. Таким образом, книга начинается с «Медузы», рассказа об ужасном происшествии из жизни ведущего дневник наблюдений философа, и оканчивается «тетрадью» коротких виньеток не только ужасного, но и неотомического толка.

ЛАББАТЕ: Насколько темное время суток плодотворно для вас как для писателя? На мой взгляд, эта тьма – источник, из которого рождается весь ваш мрачный мир.

ЛИГОТТИ: Вы абсолютно правы, отмечая важность темноты, теней, атмосферы меланхолии и мрака как на символическом, так и на буквальном уровнях во всех моих книгах, включая более поздние «Пока мой труд не завершен» и «Театр гротеска». Уже по названиям моих рассказов – «Утерянное искусство сумерек», «Лунная соната», «Школа тьмы», «Тень на дне вселенной», – очевидно, что дню я всяко предпочитаю ночь и все ее атрибуты. В коротком романе «Пока мой труд не завершен» неземная тьма постепенно окутывает рассказчика, покуда он в конечном счете не осознает присутствие безымянных темных сил сверхъестественного толка, управляющих всеми человеческими действиями в мире.

ЛАББАТЕ: В рассказе «Медуза» то немыслимое и неслыханное, о встрече с чем так долго мечтал главный герой, обретает явную форму. Но к концу рассказа персонификация чудовища показана несколько размыто, как бы среди зеркал и дыма. Почему мы не можем увидеть целостное и материальное воплощение того чудовища, которое вы предложили?

ЛИГОТТИ: Главный герой «Медузы» – философ, использующий миф о Горгоне для обозначения собственного мрачного взгляда на жизнь, изложенного в его работах. Как почти сразу становится понятно, ужасная героиня мифа – всего лишь символ всего, что он находит ужасающим в жизни, а не реальная фигура. В ходе истории становится очевидным, что «Медуза» Люциана Дреглера – это то, что другие философы называют «душой мира» или «Anima Mundi», и в моей интерпретации это злое по своей природе начало, омывающее нас и проявляющееся в каждом человеке на свой манер. Философ в рассказе изображен одержимым этой силой. Итак, Медуза – это не чудовище, обитающее в некой конкретной каверне, а нечто, незримо присутствующее с нами каждый день в повседневном мире. В итоге Дреглер попадает в ловушку Медузы – злобной сущности, чье близкое присутствие ощущал на протяжении всей жизни, – в обычном доме, и если мифического Персея зеркало способно спасти, то бедный Люциан, увы, обречен. Изобразить Медузу роковой женщиной с волосами-змеями – хотя сходный образ обыгран в рассказе – значило сделать ее слишком простой и уязвимой, а не чем-то предельно потусторонним и всепроникающим.

ЛАББАТЕ: Жуткий рефрен «Сладость или гадость», присутствующий в рассказе «На языке мертвых», – это такая карикатурная аллюзия на игривую, сардоническую природу призраков в определенной литературной традиции? Можете ли раскрыть подробнее, отчего ваши мертвые персонажи разговаривают с живыми – и пытаются заманить их в ловушку, – используя остроумные уловки и шутовские трюки?

ЛИГОТТИ: Ваше описание того, как жутковатые потусторонние персонажи в этой истории обрекают главного героя на погибель, довольно точное и проницательное. В каком-то смысле, между