На волнах оригами. Музыкальный приворот - Анна Джейн

– Каких-то жалких тысячи километров, – поправила я его, гладя по волосам. – Конечно, сильнее. Расстояние – не время. Оно безжалостно. А расстояние всегда можно преодолеть, в отличие от времени, правда?

– Мой маленький личный философ, – улыбнулся мне, как ребенку, Антон, а серые глаза его все равно были тревожными.

К удивлению, плакать не хотелось – сердце затопила удивительная нежность, смешанная со внезапной уверенностью, что все будет хорошо. Он ведь пообещал – все будет хорошо.

И я верила.

В квартире Тропинин наскоро попрощался с моими домочадцами, которые, как назло, все были дома и каждый из них хотел с ним напоследок поговорить.

Нелли скакала вокруг, выпрашивая какие-то особые сувениры, которые продаются только на концертах «На краю», и Антон был так мил, что согласился, чем довел сестрицу до счастливого визга.

Леша, важный, как султан, сначала с легкой душой рассуждал, как важна в наше время верность, а после в своей любимой манере принялся нахваливать свою племянницу, то есть меня, с явными намеками на то, чтобы Антон увидел во мне не просто подружку, а спутницу жизни, что меня ужасно смутило.

– Нелли уже взрослая, хватит ей с Катькой комнату делить, – сделал он намек Антону и, глядя на мое мрачное лицо, засмеялся.

Томас, руки которого были перепачканы краской – сегодня он писал дома, а не в студии, прощался с Антоном дольше всех и был так растроган, что, в конце концов, пребывая под властью душевного порыва, заключил его в свои объятия, испачкав кофту, что парня, правда, не смутило.

– Ох, что я забыл! – вдруг подпрыгнул Томас и убежал в свои покои, из которых вернулся в картиной в руках и жутко довольный.

– Сынок, это тебе на удачу, – вручил он Антону очередной свой шедевр – небольшое полотно с яркими крупными мазками.

На нем было изображено пять совершенно невнятных чудовищ. Двухголовое и беловолосое развалилось на королевском кресле, похожем на трон. Зубастое и синее уселось на полу рядом; с другой стороны трона расположилось и третье – черное, мохнатое и унылое. Рядом с креслом стояли еще два чудовища, похожих между собой: оскалившихся в ухмылочке и взъерошенных. Не то чтобы они были пугающими и отталкивающими, скорее гротескно выполненными и забавными, однако впечатление производили.

Мы с Антоном переглянулись – рук так и не разжали, до последнего держась друг за друга.

– Друзья для Чуни, – не сводя глаз с картины, произнесла Нелька. – Пап, может, ты Чуне девушку нарисуешь, а? Или парня, – захихикала она.

Алексей закатил глаза.

– Перестань, дочь. Это высокое искусство, а не твои убогие финтифлюшки. – Царственным жестом отодвинул мешающуюся под ногами Нелли Томас, который на днях с ужасом узнал, что его младший ребенок фанатеет от некого слэша. Он совершенно случайно увидел, как Нелька смотрит картинки в одном из сообществ, посвященных творчеству популярной девушки-артера. Картинки были не самого высокого рейтинга, но содержание имели достаточное, чтобы и Томасу стало понятно, чем увлекается дочка. Правда, ругать Нелли он не стал – так и придерживался своих демократических свободных принципов в воспитании, зато два часа выносил ей мозг по поводу того, как некачественно, анатомически неверно картинки выполнены, и разобрал их по косточкам, доведя Нелли почти до истерики. С тех пор она на Томаса обиделась.

– Это… высокое… искусство, – принялась записывать в телефон фразу младшая сестра. – Как ты там дальше сказал? Убогие финтифлюшки? Я эту фразу буду теперь всем писать, кто плохо о моих фиках говорит!

– Если они так же плохи, как и те рисуночки, то не удивлюсь, что тебя заклевывают.

– Это завистники, – ничуть не смутилась Нелли – точно так же Томас обычно говорил о тех, кто смел критиковать его великие картины. Но он дискуссию продолжать не стал, а лишь улыбнулся молчащему Антону, который, кажется, догадывался, кто изображен на подарке – как и я.

– Групповой портрет «На краю», – гордо известил всех папа.

Леша, глянув на «портрет», только хмыкнул, Нелли едва не расхохоталась, а я слабо улыбнулась. Зато Тропинин с удовольствием рассматривал картину, словно увидел в ней что-то, неподвластное нам всем.

– Незамысловато, но идея пришла ко мне посреди ночи, и я вынужден был оставить свою… – Тут папа с некоторой заминкой глянул на нас с Нелькой, и поправился, – музу, конечно же, чтобы воплотить задумку на холсте! Не гениально, но от души мастера, – скромно закончил Томас.

– Вы всегда гениальны, – услышал он тотчас ожидаемую похвалу, на которую, собственно, и набивался.

– Вам удалось передать… внутреннюю сущность, – продолжал Тропинин вглядываться в картину. И тут я, наконец, тоже поняла весь замысел Томаса – картина была с оптической иллюзией, и, присмотревшись, в грубых крупных мазках каждого из чудовищ, можно было разглядеть схематические, но довольно четкие портреты каждого из музыкантов «На краю»: Кей, Арин, Келла, Фил, Рэн – каждый из них получился узнаваемо.

– Пап, ты удивил, – призналась я.

– Как говорится – нет пророка в своем отечестве, – поднял он указательный палец и тотчас пожаловался Антону: – Я уже и не жду, что моя семья однажды признает меня творцом.

– Ну что ты говоришь, – возмутились мы с Нелькой вместе и долго убеждали его, что ценим. А Леша пообещал, что закажет у брата картину, всенепременно шедевр – только вот разбогатеет. И при этом глянул на меня.

В конце концов, когда Антон уже собирался уезжать, даже Эдгар вылез из своей комнаты и буркнул:

– Не знаю, что за чит-код ты в нее ввел, – явно имел в виду меня старший братик, – но и сам прокачаться не забудь. Или в следующем данже не выживешь.

Это все, что я слышала, ибо разговаривали эти двое отдельно ото всех. Видимо, хоть и быстро, но как-то по-мужски сурово. Однако компромисс нашли, и Эдгар с того момента стал относиться к Кейтону более мягко.

Попрощались мы на удивление быстро, и Антон попросил меня не выходить провожать его.

Дверь за ним закрылась.

Он ушел.

Казалось, прошло всего лишь несколько мгновений, ярких, словно вспышки, – и я осталась одна, в своей комнате, стоя у окна и глядя на дорогу, по которой уезжала темно-синяя машина Антона.

Неожиданно комната показалась очень пустой. И душа показалась пустой. Весь мир стал пустым.

Меня охватило не уныние, не печаль и не тоска, а растерянность.

Какое-то время я просто сидела на кровати и смотрела в никуда.

Казалось бы, совсем недавно еще я пряталась от Кейтона в доме Валерия и помыслить не могла, что человек, которого я жажду задушить, станет для меня еще более любимым и близким.

В комнату поочередно заглядывали домашние, но тревожить меня не решались, а я улыбалась им, чтобы они ничего не заподозрили. Чтобы не поняли, какая у меня в душе теперь непонятная пустота. Но, кажется, у меня это не слишком хорошо получилось.